Саша и Шура   ::   Алексин Анатолий Георгиевич

Вот и еду…

Я как услышал, что Андрею Никитичу надо лечиться, так прямо ушам своим не поверил. Зачем, думаю, такому силачу лечиться? Ведь Андрей Никитич в два счёта справился с окном, которое, как говорили проводники, «заело» и которое они никак не могли открыть.

Он заметил моё удивление и сказал:

– Да, облицовка-то вроде новая, не обносилась ещё, а мотор капитального ремонта требует.

– Какой мотор? – удивился я.

Андрей Никитич похлопал себя по боковому карману – и я понял, что у него больное сердце.

– Если не вылечусь, перечеркнут мои боевые погоны серебряной лычкой – и в отставку. А не хочется мне, Сашенька, в отставку, очень не хочется…

Андрей Никитич заходил по коридору. Шаги у него вдруг стали медленные и тяжёлые-тяжёлые, как будто он на протезах ходил.

Потом он остановился возле окна, погрузил все десять пальцев в свои густые, волнистые волосы и стал изо всей силы ерошить их, словно грустные мысли отгонял.

– А ведь я на следующей станции за Белогорском вылезаю, – сказал Андрей Никитич. – Выходит, соседями будем.

Я очень обрадовался:

– Приходите к нам в гости! А? Вам ведь, наверно, гулять полезно? И дедушка как раз доктор…

Я достал нарисованный мамой план городка. Там была и дорога, которая вела от станции к дедушкиному домику. Это мама для меня нарисовала, чтобы я не заблудился. Андрей Никитич долго разглядывал план и чего-то ухмылялся про себя.

– Ладно, – говорит, – как-нибудь нагряну.

Вечером Андрей Никитич достал из бокового кармана маленькие, как будто игрушечные, походные шахматы, и мы стали сражаться. Я не выиграл ни одной партии. Но Андрей Никитич не предлагал мне фору, не давал ходов назад и долго обдумывал каждый ход. Мне это очень нравилось, и я сдавался с таким радостным видом, что Венику издали, наверное, казалось, будто я всё время одерживаю самые блистательные победы.

Венику тоже захотелось сыграть в шахматы. Но я заметил, как Ангелина Семёновна наступила ему на ногу, он испуганно заморгал глазами и уткнулся в книгу.

А ночью я вдруг проснулся оттого, что вспыхнул верхний, синий свет. Я приоткрыл глаза и увидел, что Андрей Никитич ищет что-то в боковом кармане кителя, который висел у него над головой на гнутой алюминиевой вешалке. Наконец он вытащил из кармана кусочек сахара. От синей лампы и белоснежный сахар, и серебристая вешалка, и зелёный китель, и лицо Андрея Никитича – всё казалось синим.

«Проголодался он, что ли? – удивился я. – Вот странно, взрослый, а сладкое любит. В боевом кителе сахар таскает!» Но тут я увидел, что Андрей Никитич достал из-под подушки маленький пузырёк, стал капать из него на сахар и шевелить губами – отсчитывать капли. Потом он спрятал пузырёк обратно под подушку, а сахар положил в рот – и вдруг тяжело задышал. Я вспомнил, что так же вот принимала лекарство моя бабушка, когда у неё, как она говорила, «сосуды лопались».

Я приподнялся и тут только разглядел, что лицо у Андрея Никитича очень бледное (издали-то мне синяя лампа мешала разглядеть), а на лбу выступили крупные капли.

– Андрей Никитич, вам плохо? – тихонько прошептал я. – Может, нужно что-нибудь?

– Нет, нет… Ничего не нужно, – шёпотом ответил он и через силу улыбнулся. – Спи… Тебе ведь завтра вставать рано.

Я потушил синюю лампу, но долго ещё не решался уснуть: а вдруг Андрею Никитичу станет плохо и нужна будет срочная помощь? Чтобы не слипались глаза, я стал глядеть в окно. А за окном медленно просыпалось утро. Понизу стелился белый туман, а поверху – такие же белые клубы от паровоза. Между этими дымками, как на длинном-предлинном экране, проносились поля, деревни, неровные, словно с отбитыми краями, голубые блюдца озёр…

Так незаметно я и заснул.

Разбудил меня Андрей Никитич.