Автобиография: Моав - умывальная чаша моя   ::   Фрай Стивен

Аннотация: Жизнь такого человека, как Стивен Фрай, вряд ли может быть заурядной. Эта автобиография охватывает два первых десятилетия его жизни. Вся правда о том, как жил-был маленький мальчик, как он превратился в лжеца и преступника и как из всего этого получилось явление по имени Стивен Фрай, – вот что такое эта книга. И разумеется, даже из собственной жизни Фрай сумел сочинить комедию – грустную, феерическую, полную игры и бесконечно правдивую (а возможно, столь же бесконечно лживую). Наверное, это самая откровенная, самая бесстыдная, но и самая ироничная автобиография, какую мог бы написать англичанин.

Встречайте и наслаждайтесь – Стивен Фрай со всеми его потрохами!

---------------------------------------------

Стивен Фрай

Автобиография

Моав – умывальная чаша моя

Моав – умывальная чаша моя [1]

Тебе.



В., глава 11, стих 10

Жить – значит сражаться с троллями, обитающими в твоем сердце и в душе. Писать – значит подвергать себя самого строгому суду.



Генрик Ибсен

Интересы писателя и интересы читателя редко оказываются одинаковыми, а если они сходятся, это всего лишь счастливое совпадение.



У. Х. Оден

Попытка присоединения

Смотри, Маргарита… Англия! [2]



Из последних строк «Очного Цвета», 1934



1



Не знаю почему, но в памяти моей нас только двое – я и Банс. И никого больше в купе нет. Лишь я, мне восемь лет и один месяц, да это несказанно маленькое игралище невзгод, на одном жарком, хриплом дыхании сообщившее мне, что его зовут Сэмюэльэнтонифарлоубанс.

А вот почему мы оказались наедине, это я помню. Мама привезла меня и брата на Паддингтонский вокзал слишком рано. Мой второй триместр. В идущем на Страуд поезде для нас, школьников, отведен целый вагон. Обычно, когда мы – мама, мой брат и я – появлялись на перроне, там уже подскакивало многое множество канотье, неосмотрительно окунавшихся, посылая прощальные приветы, в целое море совершенно неприемлемых дамских шляпок.

На сей раз мы приехали одними из первых, брат отыскал купе, в котором сидел мальчик постарше, уже открывший ящик для сластей, уже готовый похвастаться новыми пеналами и шампуром для каштанов, меня же со всей почтительностью провели по вагону чуть дальше, дабы я этим двоим не мешал. В конце концов, я и отучился-то всего один триместр. К тому же я вовсе не был уверен, что понимаю значение слов «шампур для каштанов».

В следующем купе как раз и обнаружилось существо, которое сильно смахивало на маленького дрожащего лесного зверька.

Мы с братом высунулись из наших соответственных окон, чтобы бодро отослать маму домой. В такие мгновения в нас проступало нечто жестокое, мы прощались с ней тоном насколько могли небрежным и несерьезным, притворяясь, будто столь долгая разлука с домом – для нас трын-трава. Оба мы какой-то частью сознания понимали, надо полагать, что ей расставание дается труднее, чем нам. Маме предстояло вернуться к младенцу и мужу, который работал так много, что она его почти и не видела, и ко всем ужасам неопределенности, сомнений и чувства вины, которые терзают родителей; мы же направлялись к своим – к таким же, как мы. Думаю, наше раннее появление на вокзале было частью негласно принятой стратегии, позволявшей покончить с прощанием еще до того, как вокруг начнут толочься люди. Громогласность и многошляпие Других Родителей не отвечали привычным для этого, частного Фрая проявлениям любви: едва ощутимым рукопожатиям, скупым, почти неприметным кивкам, сходившим за выражения привязанности и полного, не облекаемого в слова, понимания. Чуть натянутая улыбка, прикушенная губа – мама всегда уходила с перрона исполненной, хотя бы наружно, неколебимости, а большего нам от нее и не требовалось.