Дом без номера   ::   Кожевников Вадим

Тогда Тимкин, который стоял у окна на одной ноге и стрелял из автомата, прекратил стрельбу, сел на пол и сказал, что он больше терпеть не может и сейчас поползет и взорвет танк.

Ивашин сказал ему:

- Если ты ошалел от боли, так нам от тебя этого не нужно.

- Нет, я вовсе не ошалел, - сказал Тимкин, - просто мне обидно, как он, сволочь, из-за угла бьет.

- Ну, тогда другое дело, - сказал Ивашин. - Тогда я не возражаю, иди.

- Мне ходить не на чем, - поправил его Тимкин.

- Я знаю, - сказал Ивашин, - ты не сердись, я обмолвился.

И он пошел в угол, где лежали тяжелые противотанковые гранаты. Выбрал одну, вернулся, но не отдал ее Тимкину, а стал усердно протирать платком.

- Ты не тяни, - сказал Тимкин, держа руку протянутой. - Может, ты к ней еще бантик привязать хочешь?

Ивашин переложил гранату из левой руки в правую и сказал:

- Нет, уж лучше я сам.

- Как хочешь, - сказал Тимкин, - только мне стоять на одной ноге гораздо больнее.

- А ты лежи.

- Я бы лег, но, когда под ухом стреляют, мне это на нервы действует. - И Тимкин осторожно вынул из руки Ивашина тяжелую гранату.

- Я тебя хоть до дверей донесу.

- Опускай, - сказал Тимкин, - теперь я сам. - И удивленно спросил: Ты зачем меня целуешь? Что я, баба или покойник? - И уже со двора крикнул: - Вы тут без меня консервы не ешьте. Если угощения не будет, я не вернусь.

Магниевая вспышка орудия танка осветила снег, розовый от отблесков пламени горящего дома, и фигуру человека, распластанного на снегу.

Потолок сотрясался от ударов падающих где-то наверху прогоревших бревен. Невидимый в темноте дым ел глаза, ядовитой горечью проникал в ноздри, в рот, в легкие.

На перилах лестницы показался огонь. Он сползал вниз, как кошка.

Ивашин подошел к Селезневу и сказал:

- Чуть выше бери, в башню примерно, чтобы его не задеть.

- Ясно, - сказал Селезнев. Потом, не отрываясь от панорамы, добавил: - Мне плакать хочется: какой парень! Какие он тут высокие слова говорил!

- Плакать сейчас те будут, - сказал Ивашин, - он им даст сейчас духу.

Трудно сказать, с каким звуком разрывается снаряд, если он разрывается в двух шагах от тебя. Падая, Ивашин ощутил, что голова его лопается от звука, а потом от удара, и все залилось красным, отчаянным светом боли.

Снаряд из танка ударил под ствол пушки, отбросил ее, опрокинутый ствол пробил перегородку. Из разбитого амортизационного устройства вытекло масло и тотчас загорелось.

Селезнев, хватаясь за стену, встал, попробовал поднять раненую руку правой рукой, потом он подошел к стоящему на полу фикусу, выдрал его из горшка и комлем, облепленным землей, начал сбивать пламя с горящего масла.

Ивашин сидел на полу, держась руками за голову, и раскачивался. И вдруг встал и, шатаясь, направился к выходу.

- Куда? - спросил Селезнев.

- Пить, - сказал Ивашин.

Селезнев поднял половицу; высунув ее в окно, зачерпнул снегу.

- Ешь, - сказал он Ивашину.

Но Ивашин не стал есть, он нашел шапку, положил в нее снег и после этого надел себе на голову.

- Сними, - сказал Селезнев. - Голову простудишь. Инвалидом на всю жизнь от этого стать можно.

- Взрыв был?

Селезнев, держа в зубах конец бинта, обматывал им свою руку и не отвечал. Потом, кончив перевязку, он сказал:

- Вы мне в гранату капсуль заложите, а то я не управляюсь с одной рукой.

- Подорвал он танк? - снова спросил Ивашин.

- Я ничего не слышу, - сказал Селезнев. - У меня из уха кровь течет.

- Я как пьяный, - сказал Ивашин. - Меня сейчас тошнить будет, - и сел на пол. А когда поднял голову, он увидел рядом Тимкина и не удивился, а только спросил: - Жив?

- Жив, - сказал Тимкин. - Если я немного полежу, ничего будет?

- Ничего, - сказал Ивашин и попытался встать.

Селезнев положил автомат на подоконник и, сидя на корточках, стрелял. Короткий ствол автомата дробно стучал по подоконнику при каждой очереди, потому что Селезнев держал автомат одной рукой, но потом он оперся диском о край подоконника, автомат перестал прыгать.