Мирская чаша   ::   Пришвин Михаил Михайлович

Ученый человек Василий Семеныч, вот нам скажет получше, ну, что новенького слышали?

— Слышали новенького, что мощи Святителя открыли, и оказалось, и оказалось, как вы думаете, что там оказалось? — спросил Василий Семенович, поповский сын, — да, что там оказалось?

— Мышь?

— У, проклятый Фомка, смотри ты у меня! — подняла свой костыль столетняя Павлиниха и погрозила. Бирюлька усмехнулся:

— Ну, что же оказалось?

— Кукла!

Все поглядели на Павлиниху, кто с усмешкой, кто из любопытства хотел проверить, состоит ли на ногах Павлиниха. Но старуха и глазом не моргнула, старуха что-то свое думает.

— Куклу эту раздели, распотрошили, и оказалась в ней кость.

— Кость!

— Тронули, и кость золой рассыпалась. Состоит ли Павлиниха? Смотрят все на старуху. Павлиниха сказала:

— Чего вы на меня смотрите, или сами не понимаете?

— Понимаем: кость.

— Кость костью, а батюшка ушел.

— А золу эту насыпали на рогожку, положили возле церкви и написали:

«ВОТ ЧЕМУ ВЫ ПОКЛОНЯЛИСЬ». Такие вот новости…

— Дюже нужно! — зевнул Бирюлька. — Я думал, вы насчет внутреннего скажете.

— Я же говорю о внутреннем.

— Это внешнее, а вот как жизнь меняется, или новый край… Мы же на краю живем, а вы говорите про мощи. Вот вы скажите, будет ли когда установка.

— Остановка?

— Ну да, установка, все-таки вам известно.

— Ничего не известно.

— Ну да хоть мало-то-мальски? А Павлинихе теперь и дела нет до этого внутреннего, она говорит про свое:

— Ушел, ушел батюшка, скрылся и невидим стал злодеям, показался им костью и золою.

Павлиниха состояла.

— Куда же он скрылся? — спросил маловерный Бирюлька:

— Тут же он, тут же, батюшка, только невидим стал Божием попущением и грех наш ради.

Павлиниха состояла вполне.

Имеющие уши слушают, другие поглядывают на контору в ожидании веса и тихонько ругаются:

— Контрибуция, братцы, насела!

— Во как!

— Во как насела контрибуция!

— Окаянная сила!

— Задавила контрибуция!

— Переешь ей глотку!

— И всего ей подай: деньги подай, хлеб подай, лошадь подай, корову подай, свинью подай, и кур описали.

— Кур описали!

Задави ее комар на болоте.

Подваливает, все подваливает слобода — телега к телеге, баран к барану, мешок к мешку, борода к бороде.

— Не наезжай!

— Ослобони!

— Эх, борода, борода!

— Что тебе моя борода?

— Была борода красная и засивела.

Был ты мужик черный и заовинел.

В конторе все мера и вес. Ты, борода, не подумай положить тут свой завтрак и зазеваться.

— Я, — скажет Коля Кудряш, — думал, ты мне положил.

— Кушайте, кушайте, Николай Николаевич!

Простой малый, свойский, у него нет тут ни граждан, ни товарищей, а просто Ванька да Васька. Сережка да Мишка, весь под стать подобрался народ, спетая компания, ходы и лазы, стороннему ничего не понять, только слышишь отдельное: про нового комиссара, что хороший человек, свойский, такой же прощелыга, как мы — про тюрьму говорят часто, что кому-то надо скоро садиться, да и самим как бы не сесть — что такого-то комиссара смели, но он залег в почту, придет время, забудут, объявится.

— Отлежится!

А то скажет кто-нибудь:

— Нос зачесался!

Пора! — отвечает другой. — И у меня чешется.

Схватятся за носы, у всех до одного чешутся носы. Нос ведет верно: пойман в обмане мужик. Суд мужику короткий:

— Есть?

— Будет!

Гонит мужик скоро в чистик, там на берегу ручейка, начала великой русской реки, горит огонек, над огнем котел, из котла змей капает в чайник, из чайника в бутылку, в карман ее и на суд.

— Ну как вышло?

— Ублаготворил.

— Что же тебе еще надо?

— Самому губу разъело.

— Эх, борода, борода, была у мужика борода красная и стала борода пестрая, была у быка голова, да черт ей рога дал: ему бы головой думать, а он рогами землю копает — бык, черт да мужик одна партия.