Партизаны   ::   Иванов Всеволод

Отдыхай, брат, Емолин - и никаких!

Кубдя рыгнул и отодвинулся от стола:

- Спасибо, хозяин, за хлеб за соль.

Емолин налил еще.

- Пей, Кубдя. А не за что благодарить-то.

Кубдя размахнул рукой и удивился про себя, что жест у него такой легкий.

- Раз я благодарю, ты принимай - и никаких. А что отдыхать тебе, Емолин, то не придется.

- Почему так? Раз мы заслужим, почему так не придется?..

- А так.

- А кто мне помешать смет?

- Найдутся.

Емолин стукнул ребром ладони по столу.

- Нет, ты говори! Я знать желаю.

Кубдя густо улыбнулся и подмигнул:

- Найдутся, Егорыч, - други отдохнут за тебя... Ей-богу!..

- Сыны, что ль?

- Усе мы сыны, да не одного батьки. Во-от... Ты вот дом строишь; думашь: отдохну, поживу... Крепко, браток, строишь с железной крышей, с голанской печкой, скажем. А тут - на тебе - выкуси! Не придется. Получится заминка.

- Какая?

Кубдя широко раскрыл слипающиеся глаза и вдруг тихо и часто-часто рассмеялся:

- Хо-хо-хо-хе-е... Дерон, вы, зяленой, дерон... Хо-хо-хе-е...

Емолин тоже рассмеялся:

- Хо-хо-хо-хе-е... Темень ты стоязычняя, темень... Хо-хо-хо-хе...

Из прихожей выглянула хозяйка, посмотрела, махнула рукой:

- Ой, девоньки, уморят.

И залилась клохчущим, мелким смехом.

II.

С похмелья голова у Кубди никогда не болела, только скверно и остро першило в горле - словно обожжено чем. Утром, проснувшись, Кубдя, задевая ногами то об ведро, то об доски, разбросанные по полу, долго искал ковш и, не найдя, охватил толстыми и широкими руками кадку с водой, поднял ее и, проливая блестящие капли в белые душистые опилки, напился. Послушал, как булькает в животе вода, и вспомнил, что вчера нанялся к Емолину.

"Своей работы будто не хватает", - неодобрительно об себе подумал Кубдя, отламывая хрустящую краюшку хлеба.

Бабка Енолиха остро взглянула и, сквозь неповоротливую дряхлость лица и голоса, крикнула ему:

- Опять пьянствовать, Кубдя? Базар-то кончился.

Кубдя потер пальцами глаза и ответил:

- Знаю.

- Робить надо.

- И то робить хочу.

- Так что в ворота-то поперся?

Кубдя, просовывая в рот кусок, заглянул в погреб. Там было прохладно и темно, а в избе мешали мухи.

Енолиха взглянула на него пристальней, взяла отпотевшую по стенкам крынку молока.

- Ешь, Кубдя. Чо в сухомятку-то? Молоко-то седнешнее.

- Не люблю молоко, - сказал Кубдя и подумал: - "ребятам надо сказать. Вот ругаться будут, лихоманки".

Енолиха отставила молоко.

- И то ведь ты не любишь.

Она спрятала руки под фартук и широкий нос ее, похожий на яйцо, отвернулся от Кубди.

- Где робить-то?

- К Емолину нанялся.

- Один?..

- Артелью думам.

Старуха, припирая тяжелую растрескавшуюся дверь погреба, тише говорила:

- Смелости у вас, у нонешних, нету - все в артель метите. Вот и царь-то потому отказался от вас.

- Прогнали его.

- Ишь ведь... - недоверчиво растянула старуха. - Сказывай!

- Плохой царь был.

- Цари-то - они все плохи. Хороша-то нам и не надо.

- Пошто?

Старуха ловко подхватила пистерь с углями. На ходу она, немного не договаривая слова, бормотала:

- Цари-то плохи должны быть. Строго надо себя держать, - ну, кто строг, тот и плох. А без хорошего человека всегда жить можно. Вот царь-то хороший попал, ну видит, дело плохо - с таким окаянным народом рази проживешь?.. Взял... Да и ушел... Плюнул...

- Темень, вы.

Обвислые щеки старухи покраснели. Она закинула пистерь на крыльцо и крикнула Кубде:

- А ты иди, лодырь!..

- Уйду. Вот Колчаком-то поди довольна?

- Что он мне?

- Строгий.

- Все не русски каки-то. Чехи, говорят, поставили из австрияков. Пленный он, што ли?

- Кто его знат.

- Я, морокую, из пленных в германску войну. Вон в Рассеи, так там царица.

Кубдя пошел было, но остановился.

- Кака царица? Ты что, Христос с тобой, баушка?

- Ну, а воюют-то пошто? Вот из-за царства и воюют. Тут-то Толчак самый, а там Кумыния... Не поделили что-то, а хресьяне отдувайся... Нашему брату не легче...