История О   ::   Реаж Полин

Что если на деле роль эротических романов (или роль опасных книг, если вам так больше нравится) заключается в том, чтобы открыть нам глаза, чтобы поставить нас в известность? И чтобы вслед за этим нас успокоить так, как это делает исповедник? Я знаю, что человек обычно привыкает к этому. И мужчины - они тоже не слишком долго пребывают в затруднении. Они примиряются с неизбежным, они говорят, что начали именно они. Они лгут, и факты, если можно так сказать, вот они, здесьочевидные, слишком очевидные.

Женщины скажут мне в ответ то же самое. И это будет правдой. Но у женщин все происходит невидимо. Они всегда могут сказать, что ничего нет. Какая благопристойность, какая скромность! По-видимому, именно отсюда происходит мнение, что прекрасный пол -это женщины, и. что красота - это женское качество. В том, что женщины прекраснее мужчин, я отнюдь не уверен, но они, во всяком случае, более сдержанны, у них все проявляется не столь явно,, и это, видимо, действительно один из аспектов красоты. Но вот уже второй раз я говорю о благопристойности и скромности в отношении книги, в которой, как кажется, эти понятия не слишком уместны...

Но действительно ли это так? Действительно ли нельзя говорить о благопристойности и скромности применительно к этой книге? Я не имею в виду ту прелестную и лживую благопристойность, которая довольствуется тем, что скрывает даже от самой себя очевидные вещи; которая бежит прочь при виде движущегося камня и отрицает, что видела, как он шевелился. Существует другая скромность, неустрашимая, неумолимая, способная карать; она унижает и смиряет плоть настолько, что возвращает ее к состоянию изначальной цельности и честности перед собой; она заставляет плоть вернуться в те дни, когда желание еще не успело самовлюбленно и властно объявить себя миру, когда скала не знала еще, что умеет петь. Это скромность, встреча с которой не может быть безопасной, ибо она никогда не согласится удовлетвориться меньшим, чем связанные за спиной руки, разведенные колени, распятые тела, пот и слезы.

Может показаться, что я говорю ужасные вещи. Что ж, почему бы и нет. Но в таком случае ужас является нашим насущным хлебом, нашей повседневностью, и, быть может, опасные книги - это просто такие, которые возвращают нас в первобытное состояние, в состояние естественной опасности. Какой влюбленный не испугался бы сам своей клятвы, если бы хоть на миг смог всерьез и на самом деле измерить все, что стоит за его обещанием отдать себя целиком и на всю жизнь? И какая влюбленная не колебалась бы, если бы хотя бы на миг смогла осознать, что же на самом деле значат слова "до тебя я не знала любви... никогда до тебя я не знала этого трепета", которые срываются с ее губ? Или, может быть, другие, более глубокие - глубокие ли? - "Я хотела бы как-нибудь наказать себя за то, что была счастлива до того, как появился ты". И вот она поймана на слове. И вот ей приходится служением, если так можно сказать, оправдывать свои слова.

В "Истории О" нет недостатка в различного рода мучениях. Удары плетью, и даже клеймение раскаленным железом представлены здесь в избытке, не говоря уже о цепях и наручниках или выставлении на всеобщее обозрение прямо на террасе дома. Здесь почти столько мук, сколько бывает молитв в жизни аскетов, ушедших от мира в пустыню. И так заботливо они все описаны и как бы пронумерованы, словно отделены друг от друга маленькими камешками. Далеко не всегда эти истязания доставляют удовольствие тому, кто их изобретает: Рене отказывается делать это; сэр Стефан, если и соглашается, то делает это так, словно выполняет некий трудный долг. Они вовсе не забавляются, это очевидно; в них нет ничего садистского. Все в конечном счете происходит так, будто сама О - и только она одна - требовала для себя кары постоянным насилием.

В этом месте какой-нибудь не слишком умный читатель захочет поговорить о мазохизме.