Собачья весна   ::   Черняев Сергей

Сейчас мы напряженно вглядывались в такой желоб рядом с берегом — идет, не идет рыба?

Потом это сосредоточение прошло и я снова испытал то состояние, что было у меня час-полтора назад в лодке — что вот эта река, песчаная коса, прошлогодняя осока, уложенная половодьем ровными лентами на песке, пробивающиеся кое-где стрелки белокопытника — что все это такое, каким оно должно быть. Только теперь и мы — часть всего этого — и резиновая лодка, заведенная в бухточку, и Серега, следящий широко раскрытыми глазами за тенью удилища на воде (а не за поплавком почему-то), Кид, прыгающий от куста к кусту, и я; я — наконец-то вместе с этими берегами, песками, бесконечной массой воды, несущейся куда-то! Какое-то время я наслаждался этим состоянием, но тут начало клевать.

Опыта у нас в такой рыбалке было мало, и многие поклевки мы пропускали. Или, наоборот, рано вытаскивали удилище. Несмотря на неудачи, мы в течении двух-трех часов наловили больше, чем попалось в сеть. Рыба, правда, была мельче — ельцы, небольшие плотвички, подъязки, но удовольствие, конечно, было не в величине рыбы. Иногда кто-то из нас подходил к синенькому ведерку, где плавал наш улов, разглядывал его и произносил какую-либо оценивающую фразу:

— Хозяин! — Про ерша, который всегда топорщится и пытается показать, кто в ведре главный.

— Настоящий охотник всегда предпочитает бить бекаса влет, чем глухаря на току, — цитата из классика — о мелких, стремительных в воде и бойких на удочке ельцах.

— Хорош горох! — о крупной плотве, приятно сверкающей в ведре, да и в реке, серебристым боком.

Подытожил все Серега, очередной раз подошедший к ведру с добычей. Он бросил рыбину в ведро и посмотрел, сощурив глаза, на разлив внизу, где в метре от поверхности нерестилась рыба — там отражалось взошедшее уже достаточно высоко солнце и слепило нам глаза.

Посмотрел и сказал:

— Все, больше не надо ничего.

— На донки-то больше поймали, чем в сетку.

— Да, браконьеры мы никакие…

— Да сетка — это что-то не то.

— В сетке-то что интересно, ставишь ее — и не знаешь, что попадется — как повезет.

— Можно, как мужики в деревне — поперек реки сетку — и некуда деваться — вся рыба твоя.

— Это точно не рыбалка.

— Не, надо, чтобы рыба на нерест прошла, а иначе, — все браконьерство.

Тут к нам с лучшими намерениями подошел Кид и Серега в шутку топнул на него:

— Не доводи до греха!

Кид отскочил, но через секунду снова подошел, виляя хвостом.

— Нет! Это не собака! — Повторил свою вечную оценку моего пса Серега и подошел к удочкам.

Не прошло и минуты, как его удочка выгнулась в дугу и Серега вытащил неплохого подлещика. В ведерко подлещик убрался только стоймя, придавив остальную рыбу.

— Давай костер разведем, — предложил я почему-то.

— Точно! С костром теперь полная рыбалка.

Мы бросили удочки и натаскали дров. После половодья все вокруг было сырое, тальник горел плохо, но мы кое-как развели огонь и уселись около него на корточках. Подошел Кид, выбрал место между жаром и холодом и улегся. Потом вдруг подскочил, изогнулся и стал выкусывать блох на спине.

— Что, Кид, не все блохи у тебя в воде окоченели? — Я погладил его по загривку и он снова развалился.

— И почто ты живешь на белом свете? — Продолжал свою тему Серега, — весь вред от тебя!

Кид смотрел куда-то мимо костра, и последние Серегины слова прямо читались у него на морде: И зачем я живу на белом свете? Весь вред от меня! И в то же время никуда деваться с белого света он не собирался. Он собирался еще тысячу раз догонять нас, когда мы сбежим от него на рыбалку, проплыть за нами хоть тысячу километров в ледяной воде, обнюхать все кусты в Заветлужье, везде оставить свои метки, греться у костра и отворачивать нос от дыма.

Кид извернулся, лег на спину, подогнул передние лапы и подставил белесовато-рыжие живот и грудь, чтобы их почесали. Так я и поступил.