Бой на Калиновом мосту   ::   Филенко Евгений

 — Останься, пожалуйста! У тебя получается такой красивый загар, а когда еще нам выпадет такое лето?

— Тебе нравится мой загар? — чуточку смущенно и, однако же, не без гордости спросила Света.

— Ужасно! — со щенячьим восторгом признался Тимофеев. — Мне невозможно повезло, что я встретил тебя. Мне вообще невозможно везет, — на его лицо снова набежала тень. — Должно быть — за счет других…

Добравшись домой, мокрый от пота, он первым долгом врубил на всю катушку холодильник, работавший по совместительству кондиционером. Вскоре по комнате загудел морозный ветерок, на оконном стекле начала оседать влага. Тимофеев придвинул к дивану стол, разложил перед собой чистые листы бумаги и сел в позу полулотоса, как учил его медитировать Фомин. Полный лотос ему никак не удавался, а значит — не было максимальной самоотрешенности. В голову лезла всякая дичь. Вдобавок, Тимофеев сильно отвлекался на воспоминания о девушке Свете, о том, какая она красивая и добрая. И что Фомин нашел в этой Вике, что ему там пригрезилось?.. Раздосадованный на свою несобранность, Тимофеев выпростал из полулотоса затекшие ноги, прошел к холодильнику, достал оттуда кусок окаменевшего, со слезой, адыгейского сыра и съел, запивая чаем из вечногорячего в нарушение каких-то правил термодинамики самовара. Потом вытер пальцы о полотенце, сотканное из ориентированных силовых полей, и несколько раз стукнул себя кулаком по лбу. Ничего не помогало.

«Был бы я врач, — сердито думал Тимофеев, — сочинил бы какую-нибудь микстуру от безнадежной влюбленности… Нет, не надо. А если бы ее случайно проглотил я сам и разлюбил Свету? Ужас какой. Бывала же со мной подобная перепутаница… Не хочу. Но тут полная безнадега. И как-то надо убедить Николая, что они друг дружке не подходят. Что, если допустить их сердечный союз, то не пройдет и месяца, как пресловутая Вика будет закатывать истерики, метать в него тарелки и бегать из дома к мамочке. Так, судя по литературе и кино, ведут себя все взбалмошные жены. А он, как человек предельно сдержанный, будет молча, стиснув зубы, страдать, терпеть унижения, прослывет подкаблучником и умрет в сорок лет от инфаркта. Не хочу я, чтобы мой лучший друг умирал раньше меня! А сам я твердо намерен прожить двести лет. Повезет — так и дольше, а везет мне, следует отметить, баснословно…»

Пока он раздраженно слонялся по комнате, руки его как бы непроизвольно захватывали кое-что из попавших в зону досягаемости и лишенных какой бы то ни было взаимосвязи деталей. Время от времени Тимофеев ловил себя на том, что пытается приладить к полуразобранной кофемолке шестеренку, которую подобрал на улице еще прошлой осенью. Но желания вникнуть в маленькие прихоти своих конечностей не возникало, и он продолжал хаотическое блуждания в надежде, что случайно удастся набрести на единственно верный путь к спасению Фомина, при этом он ни на миг не переставал ворчать на самого себя. Если он кто-то задался высокой целью изучить физиологию процесса изобретательства, в Тимофееве он нашел бы самый благодатный материал для исследований. И, вероятно, не без удивления обнаружил бы, что далеко не последнюю скрипку здесь играет туповатый на вид спинной мозг, захватывающий власть над телом в моменты чрезвычайной загруженности головного. Это даже не интуиция, а какие-то подспудные, архидревние двигательные рефлексы, затюканные высшими эмоциями и безнадежно дремлющие в человеке с оставшихся далеко за пределами его генетической памяти времен массовых открытий.