Были древних русичей   ::   Чернобровкин Александр

Там еще парус плавал, видать, с его ладьи, перевернулась, наверное… Да, такие вот дела…

– Ой, какой кафтан богатый, темно-синий, мне всегда этот цвет нравился! – сказала мать. – Может, припрячем? Сыночек подрастет, носить будет.

– Нельзя: мало ли что?! Завтра на ярмарку поедем, продадим его. Скажу, что на берегу нашел. За него много должны дать. Из мощны добавим и коня купим. Гнедко уже совсем старый, не справляется. И хлеба прикупим, чтоб до нового урожая хватило…

– Поросеночка, – подсказала мать.

– Можно и поросенка. А заодно тебе и внуку из одежды что-нибудь справим. Не старая ведь, может, какому вдовцу или бобылю приглянешься.

– Христос с тобой! – одновременно и обиженно, и радостно возразила мать.

– А чего?! Вот коня купим, хозяйство сразу подправится – и хозяин ему найдется. Без мужика вам трудно будет. Я старый уже, долго не протяну…

– Ну, папаня, вам еще жить и жить!

– Все в руках божьих.

– А где… а как с утопленником?

– Пусть в камышах лежит. Пастух будет коров поить, увидит, вытащит. А то как той весной получится: почти все старосте и попу достанется.

– И нам на хлеб и на телочку хватило.

– Всего-то! А тот утопленник побогаче этого был Дед вышел во двор, а мать опять загремела ухватом, разговаривая сама с собой:

– Господь не забывает нас: прошлый год выручил и этот…

Мальчик улыбнулся, перевернулся на другой бок, плотнее сжал веки. Вскоре голос матери стал затихать, а потом и вовсе пропал.



М И Р О Ш Н И К

Мирошник – пожилой кряжистый мужчина с волосами, бровями и бородой пепельного цвета (когда-то темно-русыми, а теперь выбеленными сединой и мукой) – сидел при свете лучины за столом перед пузатой бутылкой красноватого стекла, чаркой, наполненной на треть водкой, огрызком луковицы и недоеденным ломтем ржаного хлеба в просторной горнице, в которой царили беспорядок и грязь, потому что давно не хозяйничали здесь женские руки, а у мужских были свои заботы. Из горницы вели две двери: одна во двор, а другая в мельницу водяную, сейчас не работающую, но поскрипывающую тихо и тоскливо какой-то деревянной деталью. Когда скрип на миг смолк, мирошник, подняв чарку, долго смотрел в нее мутными, будто присыпанными мукой, глазами, потом выпил одним глотком и крякнул, но не смачно, а грустно и обиженно: жаловался ли, что жизнь у него такая поганая, или что водка заканчивается – кто знает?!

– Апчхи! – словно в ответ послышалось из-под печки.

– Будь здоров! – по привычке пожелал мирошник.

– Как же, буду! – недовольно пробурчал из-под печки домовой и зашевелился и заскреб когтями снизу по половицам.

– Не хочешь – не надо, – примирительно произнес мирошник и захрустел огрызком луковицы, заедая его хлебом. Крошки он ладонью смел со стола к печке. – На, и ты перекуси.

Домовой заскребся громче, потом недовольно хмыкнул и обиженно сказал:

– И все?!

– Больше нет. Сам, вишь, впроголодь живу.

– Бражничать надо меньше, – посоветовал домовой.

– Надо, – согласился мирошник. – Было бы чем заняться, а то сидишь, сидишь, как кикимора на болоте, поговорить даже не с кем.

– Ага, не с кем! – обиженно буркнул домовой. – Смолол бы чего-нибудь, а? Я бы хоть мучицы поел.

– Нечего молоть. Вот новый урожай подоспеет… – мирошник тяжело вздохнул.

– Апчхи! – подтвердил домовой, что не врет человек, громко и часто застучал лапой, как собака, гоняющая блох.

– Будь здоров! – опять по привычке пожелал мирошник.

Домовой пробормотал в ответ что-то невразумительное, поерзал чуток и затих, наверное, заснул.

А мирошник вылил в чарку последние капли из бутылки, зашвырнул ее в красный угол под икону.