Дети погибели   ::   Арбенин Сергей Борисович

* * *



Государь сидел, откинувшись на руки. На нём почти полностью сгорела шинель, – казалось, только воротник и остался, который он одёргивал на себе секунду назад. Вместо ног – кровавая каша; пульсирующие фонтанчики крови. Почерневшие клочья мундира, белые кости раздробленной ноги. И громадная чёрная яма, вырытая взрывом в мёрзлом снегу; яма, доставшая рельсы не используемой зимою конки.

Как заворожённый, государь смотрел на свою полуоторванную изуродованную ногу, будто пытаясь осознать, почему же она не повинуется ему, почему она стала внезапно чужой, не принадлежащей ему частью тела.

Но и это был ещё не конец.

* * *



Полицмейстер Дворжицкий склонился над царём, бестолково тормоша его и силясь помочь, хотя помочь было невозможно.

Вопили раненые – кого-то посекло стеклом разбитого газового фонаря, кого-то – осколками булыжника.

Нелепо и неуместно торчал из чёрной ямы завитый кольцом рельс.

Государь вдруг поднял голову и посмотрел мимо полковника Дворжицкого. И снова всё понял, уже во второй раз. Полковник, перепачканный собственной кровью и кровью императора, что-то закричал.

Крик упал в вату и заглох.

– Помоги… – внезапно, тихо и явственно произнёс государь.

Дворжицкий зачем-то подал ему платок.

– Холодно… – прошептал государь. – Очень холодно…

В дыму появилась третья фигура. Согнувшись, к государю подбирался ещё один метальщик. Он тоже двигался боком, скрываясь позади тех, кто оставался в живых, кого не смяло, а лишь контузило взрывом. Это был Тимофей Михайлов. В руке он держал портфель и на ходу вытаскивал из него что-то…

Рысаков, на секунду приподнявшись из тьмы и льда, тоже увидел его. Когда до поверженного Государя оставалось несколько шагов, Михайлов побежал…

Но больше Рысаков ничего не увидел. Снова здоровенный кулак в рукавице припечатал его в разбитое лицо, и голос, полный жуткой ненависти, прошипел в окровавленное ухо:

– На царя, значить, замахнулся, а? Крамолу, значить, замыслил, а?.. Ах ты, мать-перемать!..

И снова в лицо, и снова…

– Я… не… – силился, выплевывая сгустки крови и осколки зубов, выговорить Рысаков, но ему не давали.

– Ты, ты, жидовин проклятый, иродюга!

А Рысаков, которому вдруг стало холодно и страшно, хотел лишь вымолвить, что он не того убил, кого требовалось, и ещё – хотел в последний свой миг покаяться в грехе своём нечеловеческом.

Прощёное воскресенье… Судный день.

* * *



– Слыхали? Говорят, на Малой Садовой царя убили!

– Да нет! Не на Малой! На Итальянской!

– На Инженерной, – верно говорю!..

Серый прохожий – в сером сюртуке, с жидкими, пегими, почти серыми волосами, – приостановился. Он хотел, но не мог возразить. Не на Малой Садовой, хотя в подкопе под нею и лежат пуды динамита, и не под Каменным мостом, под которым на дне в гуттаперчевых подушках преют ещё семь пудов… А впрочем…

– Они простят нас, добрые люди, – вполголоса сказал он мальчику, которого держал за руку, – голую, без рукавички.

– А Бог? Бог простит? – так же тихо спросил его маленький спутник.

Проводник его не ответил; лишь ещё больше ссутулился и нахмурил гигантский мраморный лоб.

– Мне холодно, – прошептал мальчик. – Очень пальчики озябли. Больно!..

Спутник только крепче сжал его ручку.

– Потерпи. Ведь мы сейчас идём на праздник. На праздник к самому Христу.

– А долго еще идти?

– Нет. Совсем недолго.

* * *



А на тротуаре орали:

– Кого? Кого убили?

– Царя, тебе говорят! Да куды ты прёшь со своей бочкой?

Возчик-водовоз (белая бочка – вода из Невы; у этого бочка зелёная, – с водой из Фонтанки, значит) почесал голову, сказал недоверчиво:

– Не… Царя вить так просто не можно убить. Уж сколь раз покушались, злодии! И обратно Бог милует.