Книга духов   ::   Риз Джеймс

Не тревожили меня и ставшие мне известными истины – истины, которые заставили бы святителей перевернуться в своих саркофагах. Эти истины оставались как бы вне меня: да, я ими обладала; да, они меня привлекали, но они не были моими.

Куда более интересовало меня мое положение sur-sexuelle [4] . Его я должна исследовать – это было настоятельным физическим повелением. За годы усердных занятий мой ум обрел гибкость и быстро усваивал мыслительную акробатику, необходимую для изучения Ремесла и прочего. Но мое тело? Всю свою жизнь я провела… замурованной в аномальности. И хотя теперь моя аномальность получила имя, его я презирала.

Скажу только, что я была и есть отпрыском Гермеса и Афродиты. Эту телесную истину я и пыталась осознать. И ради этого влеклась к Селии.

По сути, я обратила ее в зеркало: что же показало бы мне любое подлинное зеркало, кроме позора? Собственное отражение было мне омерзительно: странное слияние двух полов. Двойственность, не что иное; во мне переплетены оба пола. Ни тот, ни другой, а оба вместе. Я… некий третий пол, существо из плоти – личность, лишь недавно мне самой выявленная. Ты – мужчина. Ты – женщина. Ты – ведьма.

Да, я сочла вполне логичным попытаться определить себя от противного, и потому меня влекло к Селии.

Она – темная. Я – светлая.

Она низкоросла. Я казалась себе высокой, некрасивой, нескладной. Правда, мужское платье скрадывало и извиняло некоторые мои особенности – большие руки и ноги, рост, зато оттеняло другие – гладкую кожу, слишком тонкие черты лица, отсутствие мужественного кадыка. Благоразумней было путешествовать в обличье мужчины, отказаться – хотя бы на время – от излишеств дамской одежды.

Селия завязывала косу в тугой пучок. Я свои белокурые локоны подрезала ради лучшей маскировки.

Селия обладала восхитительно пышной фигурой. Я стягивала груди, куда меньшего размера, куском белого муслина и, пряча свои формы, предпочитала блузы попросторнее – насколько позволяла мода.

Короче говоря, Селия была красавицей, а я страстно желала и быть такой, как она, и обладать ею, даже не подозревая о судьбе, уготованной ей ее красотой.

Как я и ожидала, на разговор меня вызвали во второй вечер нашего плавания.

Когда я проходила мимо каюты соседей, торопясь к ночным трудам в полутемной комнате, меня позвали: не загляну ли я к ним выкурить трубку? Я отказалась, и Толливер Бедлоу глянул на меня с подозрением. Сделав голос погрубее, я сослалась на нездоровье. Но нет, в глазах виргинца, предложившего табак, такая отговорка не в счет, и вскоре я очутилась в каюте Бедлоу – такой же темной, как его речи, однако ни того ни другого мне было не избежать.

Бедлоу был того же роста, что и я; показав на низкий дощатый потолок, он пошутил – мол, безопасней для нас присесть. Что мы и сделали, расположившись в одинаковых креслах, обтянутых зеленым сукном. Нас разделял столик с нарисованной шахматной доской. Селия сидела в дальнем углу каюты, читая книгу при свете единственной свечи. Меня это тогда ни капли не удивило. Каким образом она выучилась, кто по доброте сердечной сделал это нехорошее дело – меня это нисколько не волновало; занимало меня одно – что именно она читает.

– Партию в шахматы? – предложил Бедлоу, когда (очень скоро) наш разговор иссяк.

Я с трудом выдерживала его взгляд, да и английским владела еще недостаточно. И вновь отказалась, сославшись на хворь, которую приписала качке.

– Хересу? – не отставал он. – Капелька хереса пойдет вам на пользу,сэр.

– Да, пожалуй. – Отнекиваться дольше было бы неучтиво.

Селия, вызванная из своего угла, поставила на столик серебряный поднос с двумя – увы, не тремя – хрустальными бокальчиками.