Мумия   ::   Столяров Андрей

Многие в этот воскресный день взяли с собой детей (что как будто подтверждает точку зрения общественных организаций). На беду площадь, зажатая полукругами учреждений, мела всего два узких выхода. Я не знаю, кто ее так спланировал, наверное, какой-нибудь сталинский архитектор. Но когда обезумевшая, почуявшая смерть толпа начала рваться наружу, то в обоих проходах наткнулась на сомкнутые щиты спецчастей. Выхода не было. Первый ряд митингующих был наполовину забит и отброшен, а последующие людские массы пошли по телам упавших. Жертвы исчислялись десятками. Местное телевидение показало репортаж из двух районных больниц, после чего телецентр по распоряжению властей был занят ОМОНом.

Инцидент в южном городе сразу же попал в центр внимания. Правда о событиях, разумеется, никого не интересовала. Оппозиция утверждала, что правительство не способно поддерживать в стране элементарный порядок, а правительство, в свою очередь, обвиняло оппозицию разжигании страстей. Был назначен полномочный представитель Презиента, чтобы разобраться в случившемся, и одновременно, после дебатов, — Парламентская комиссия по расследованию. В состав этой злосчастной комиссии я и вошел. Я долго отказывался от подобной чести: большинство комиссии составляли представители оппозиции, ее выводы, таким образом, были заранее предопределены, один голос (мой собственный) почти ничего не решал, я был нужен им только для соблюдения демократического декорума. Все это, с моей точки зрения было бессмысленно, но меня так рьяно убеждали, что в итоге я выдохся и дал согласие. Время показало, что я был прав, но взявшись за дело, я старался исполнить его как можно добросовестнее. В итоге я утонул в бумажном круговращении. Оба телефона разрывались на части; Герчик, мой помощник и секретарь, метался между ними с дикой физиономией; заседания комиссии происходили два раза в день; главное же, что непрерывным потоком шли посетители. Ко мне обращались десятки людей, знающих правду, или думающих (совершенно искренне), что они знают правду, или полагающих (тоже искренне), что правда должна выглядеть именно так. Это была адская, вытягивающая все жилы работа. Иногда к концу дня я ловил себя на том, что сижу за своим столом, бессмысленно таращась в пространство, предо мной, как снулая рыба, плавает лицо Герчика — губы его шевелятся, булькают какие-то звуки, а я только моргаю и не понимаю ни единого слова. О поездке на место событий я мечтал, как об отдыхе. Но как раз поездка по разным причинам все время откладывалась.

Надвигался июньский зной, Москва задыхалась от транспорта, синева едких выхлопов бродила по улицам, на радио и телевидении царила политическая истерия, все одновременно и клокотало, и вязло, самые решительные призывы выглядели беспомощными, и казалось, что впереди у нас будет не катастрофа, которой пугают, а такое же клокотание, вязкость, мучительный неотвратимый распад — догнивание всех и всего, что у нас еще оставалось.

Рассказываю об этих обстоятельствах так подробно, чтобы стало ясно, почему тогда не обратил на подошедшего человека (псевдокаменецкого) никакого внимания. Для меня он был лишь очередным заявителем, якобы знающим всю правду. Тем более что и держался он соответствующе: коротко извинился, сказал, что не займет у меня много времени, объяснил, что располагает некими важными документами и хотел бы передать эти документы мне лично. Я опомниться не успел, как мы уже вместе шагали по улице. А после слов о важной документации у меня в руках оказалась канцелярская папка с тесемками. Я не видел, откуда он достал эту папку, я не помнил, каким образом он передал ее мне — папка просто очутилась у меня в руках, и я положил ее почему-то не в портфель, а, словно под гипнозом, быстро сунул за пазуху.

Вот, пожалуй, и все о нашей первой встрече.