Никогда в жизни   ::   Олдисс Брайан

---------------------------------------------

Олдисс Брайан

Никогда в жизни



Брайан Уилсон Олдисс

Никогда в жизни

Взвизгнули и заскрипели пружины кровати, мрак рассеялся, Родни Фурнелл окончательно проснулся. Из расположенной поблизости ванной комнаты доносилось жужжание электробритвы - сын уже встал. Соседняя кровать была пуста: Валерия, жена Родни, тоже поднялась раньше. Родни, испытывая некоторое чувство вины, спустил ноги на пол и неуклюже потянулся, пытаясь распрямить позвоночник. Эх, молодость! Теперь, когда она уходит, надо умело использовать хотя бы то, что от нее осталось. Он пошевелил пальцами ног.

В этот момент зрители впервые разразились хохотом.

Пока Родни облачался в парадный костюм, кукушка часов Валерии прокуковала девять раз, следом сардонически отозвались куранты его позолоченного бронзового хронометра. Когда он появился в дверях уютной кухоньки, Валерия и Джимми (Родни всегда называл своего единственного сына уменьшительным именем) уже доедали кукурузные хлопья.

Тут последовал очередной взрыв хохота, вызванный представшей перед зрителями картинкой старомодного быта, характерной для XX столетия.

- Доброе утро, дорогие мои! Прекрасная погода! - радостно воскликнул Родни, целуя Валерию в лоб.

Действительно, лучи сентябрьского солнца уже успели пробиться сквозь влажную мглу, а 46-летний мужчина всегда инстинктивно старается вооружиться оптимизмом, встречаясь с женой, которая моложе его на целых пятнадцать лет.

Зрительская аудитория просто обожает следить за тем, как они едят, и ревет от восторга, когда кто-нибудь из них использует особые приспособления - электрический тостер, чайник, щипчики для сахара.

Валерия была, как всегда, свежа и обаятельна. Сын одел спортивную рубашку и вел себя с мачехой подчеркнуто любезно и учтиво. Ему уже стукнуло 19, он был неотразимо красив и безукоризненно вежлив. Джимми уже поделился по-дружески с Валерией утренней газетой, и они теперь оживленно болтали о театре и каких-то новых книжках. Родни время от времени подключался к разговору, когда речь заходила о книжках, ему знакомых. Вбив себе в голову, что жене неприятно видеть его в очках, он воздерживался от чтения за завтраком.

Зато, когда он позже, уже в своем кабинете, заложил очки на нос, зрители покатились со смеху. Ах, как же ненавидел он этих зевак! Он отдал бы душу за возможность хотя бы бровью повести в знак безграничного к ним презрения!

День лениво влачился по накатанной колее, точно так же, как тысячи предыдущих, не отличаясь от них ни на йоту. И это будет повторяться снова и снова, столь же бессмысленно, как избитая фраза или давным-давно наскучившая мелодия - повторяться на потеху этим идиотам, обступившим их со всех четырех сторон и встречавших радостным гоготом любое их слово и действие.

Вначале все это изумляло и пугало Родни до колик в желудке. Могущественная сила, вытащившая их как бы из гроба, казалась ему чем-то сугубо сверхъестественным. Потом, пообвыкнув, он даже слегка возгордился тем, что эти мудрые существа выбрали для показа именно его день, эксгумировали именно его скромную жизнь. Вскоре, однако, он понял, что гордиться, собственно, нечем, что он не более чем актеришка на каком-то, широко разрекламированном, правда, но все же третьеразрядном представлении какой-то сумасшедшей ярмарки - поставляет развлечение зевакам, а не пищу для размышлений философам.

Родни, обняв Валерию, прошелся с нею по запущенному саду. В южной части Оксфорда стояла прекрасная погода, радио у соседей молчало.

- Так ли уж нужно тебе ехать к этому нудному профессору, дорогой? спросила она.