Перевоплощение Хуана Ромеро   ::   Лавкрафт Говард Филлипс

Я различал вой койота, собаки, шторма, особенно шторма, уже заглушавшего другие звуки, поскольку ветер разгулялся в полную силу. В окна летели вспышки молний. Я начал перечислять звуки, которые я слышал, пытаясь понять, что именно так взволновало мексиканца:

El coyote? El регго? El viento?

Ромеро молчал. Вдруг до меня донесся его благоговейный шепот.

El ritmo, Senor el ritmo de la tierra земля пульсирует!

Теперь я тоже слышал, и то, что я слышал, не знаю почему, заставило меня задрожать. Где-то в глубине земля звучала, пульсировала, как сказал мексиканец, и этот ритм, хотя и отдаленный, уже перебивал вой койота, собаки и усиливающейся бури. Я не берусь описывать этот звук, поскольку он не поддается описанию. В нем было что-то от стука мотора, зарождающегося в чреве большого лайнера и долетающего до верхней палубы, однако это что-то не отдавало мертвенностью и неодушевленностью механизма. Из всего того, что составляло этот звук, больше всего меня поразила его придавленность толщей земли. Мне на ум пришел отрывок из Джозефа Гланвиля, столь эффектно процитированный По: Безбрежность, бездонность и непостижимость Его творений грандиознее Демокритова колодца .

Внезапно Ромеро вскочил и замер рядом со мной, завороженно глядя на кольцо, которое загадочно мерцало в всполохах света, а затем уставился в сторону шахты. Я поднялся, и некоторое время мы, не двигаясь, настороженно вслушивались в жуткий ритмичный звук, который рос и с каждой секундой становился все более одушевленным. Словно повинуясь чужой воле, мы двинулись к двери, с отчаянным дребезжанием удерживавшей покой от бури. Пение, а именно на пение стал походить звук, приобретало объемность и внятность, и нас неодолимо влекло выйти в бурю и заглянуть в черноту провала.

Мы не встретили ни души, поскольку рабочие ночной смены, получив неожиданный выходной, наверняка осели в Сухом ущелье, где мучили уши сонных буфетчиков зловещими слухами Только домик сторожа светился желтым квадратом, похожим на око недреманное. Я подумал, что сторож, должно быть, не остался равнодушным к странному звуку, но Ромеро ускорил шаг, и я поспешил за ним. Мы начали спускаться в шахту, навстречу звуку, отчетливо распавшемуся на составляющие. Удары барабанов и многоголосое пение действовали на меня, подобно восточному таинству. Как вы уже знаете, я долго жил в Индии. Несмотря на предательский страх и отвращение, мы решительно продвигались в манящую глубь. В какой-то момент мне показалось, что я схожу с ума. У нас не было ни лампы, ни свечи, и я удивлялся, что наш путь пролегал не в кромешной тьме, как вдруг понял, что старинное кольцо на моей руке излучало леденящее сияние, озаряя бледным светом влажный тяжелый воздух, окутывавший нас. Достигнув конца веревочной лестницы, Ромеро неожиданно бросился бежать, оставив меня в одиночестве. Должно быть, какие-то новые дикие звуки барабанной дроби и пения, слабо доносившиеся до меня, испугали его: издав страшный вопль, он пустился наугад во мрак пещеры. Он неуклюже спотыкался о камни и опять исступленно полз вниз по шаткой лестнице, и где-то впереди раздавались его стоны. Как сильно я ни был напуган, все же сумел сообразить, что совершенно перестал понимать его слова, хотя отчетливо слышал их. Грубые, выразительные звукосочетания заменили обычную смесь из плохого испанского и чудовищного английского; однако многократно повторенное им слово Huitzilopotchi, казалось, что-то говорило мне. Много позже я осознал, что это слово выплыло из трудов великого историка, и возникшая ассоциация заставила меня содрогнуться.

Кульминация этой ужасной ночи, непостижимая и стремительная, произошла, когда я достиг последней пещеры, в которой заканчивалось наше путешествие.