Поиск предназначения или Двадцать седьмая теорема этики   ::   Стругацкий Борис

У него не было друзей, если не считать Станислава.

Когда у Станислава собиралась обычная компания, Виконт (изредка) вдруг ни с того ни с сего принимался рассказывать о чужих странах. Рассказчик он был редкостный. Все затихали, когда на него это находило, и слушали не дыша, боясь, что он спохватится и закончит говорить так же неожиданно и беспричинно, как и начал.

Начинал он всегда с середины, с некоего непонятного пункта, представлявшегося ему, видимо, ключевым....

- Белый пояс вокруг горы... - начинал он например. - Белые деревья... вернее, белые СКЕЛЕТЫ деревьев в тошнотворном ядовитом тумане. Будто под ногами не дикая гора, а какое-то забытое богом испаряющееся кладбище... кладбище нелюдей... И в тумане - колючие остролистые растения, которые называются здесь "терновый венец Христа"... И гигантские пауки, раскинувшие паутину между растениями... Земли не видно совсем - сплошь густой уродливый мох да ямы, наполненные черной водой, а на каждом белесом стволе - омерзительные, скользкие, многоцветные грибы...

Узкое лицо его становилось серым, словно от невыносимой внутренней боли, голос садился - воспоминание мучило его как болезнь. Эти рассказы, и даже не сами рассказы, а манера рассказывания, производили на слушателей впечатление ошеломляющее. И на Станислава, разумеется, тоже. Виконт казался ему в эти минуты сверхчеловеком, или человеком из ада, или даже оборотнем - он переставал узнавать его в эти минуты...

А потом он вдруг встретил один из Виконтовых рассказов в книжке, изданной Географгизом (кажется, это был Кауэлл, "В сердце леса"). Совпадение было почти дословное. В первый момент он глазам своим не поверил. Потом - разозлился. Потом - восхитился. А потом подумал: какого черта он это делает, пижон задрипанный?..

Конечно, он был пижоном. Он был пижоном во всех своих проявлениях, в разговоре, в литературных пристрастиях, в обыденной жизни. Становясь в очередь к пивному ларьку он мог спросить с неописуемым высокомерием: "Н-ну-с, кто тут не побоится признаться, что он последний?" На дрожащих с похмелья остервенелых алкашей это производило неизгладимое впечатление...

На низеньком полированном столике у него стояла обширная деревянная чаша, черная, с золотыми драконами. С острова Минданао. Чаша была полна курительными трубками. Их там было штук тридцать - от самодельных корявых негритянских носогреек до тяжелых, прикладистых, словно пистолет, самшитовых - (?) - музейных, антикварных, именных... Он, не глядя, запускал левую свою, беспалую, руку в эту груду, в эту кучу, в эту провонявшую перегаром роскошную свалку, безошибочно извлекал искомое, привычно орудуя, набивал, раскуривал от спички, закутывался медвяным дымом, - щурил левый, слепой, глаз... И вдруг произносил с подвыванием:

Ты сидишь у камина, и отблески красного света

Мерно пляшут вокруг, повторяя узоры портьер,

И, рыдая над рифмой, читаешь ты мраку сонеты,

И задумчиво смотрит на тебя твой седой фокстерьер...

На козетке луи мирно дремлет мартышка из Само,

И картины Ватто застилает клубящийся мрак,

Ты сидишь у камина, закутавшись в шаль "димуамо",

На коленях твоих шевелится страницами Стак...

"Кто такой Стак?" - осведомлялся Станислав, стараясь преодолеть впечатление. "Какая тебе разница?.. - отвечал Виконт с величественным раздражением. - Ну, например: СТА-нислав К-расногоров - это тебя удовлетворяет?" "Ладно, хорошо... А почему Само? Нет никакого Само, есть Сомо". "Потому что димуАмо - звучит, а димуОмо - нет". И это было совершенно справедливо: димуамо - звучало, а димуомо почему-то - нет...

Когда они познакомились (в пятом классе) это был мелкий, не опасный, но остроумный хулиган. Он ходил тогда в клешах, развалистой походкой бывалого моричмана и носил тельняшку. Он был шкодник.