Полтергейст   ::   Гигевич Василий Семенович

Пока Люба находилась во дворе, здесь ничего не изменилось, не сломалось, не разбилось. Только сейчас она решилась выдохнуть тот воздух, что набрала в грудь, поднимаясь по бетонным ступенькам.

Перевела дух. Подошла к белой двери, ведущей в чистую половину хаты в зал... Открыла. Как на что-то греховное и запретное, взглянула туда. Все было прежним, привычным - нетронутым и чистым, словно в музее. Яркие ковры - один на полу, два на стенах. Прежде там висели бумажные коврики, продававшиеся на березовском базаре - белые лебеди, плавающие посреди голубого озера, а на берегу возвышался волшебный замок... Чудные все-таки были те ковры, ничего не скажешь. Но прошла на них мода, и березовцы, все до одного, обзавелись новыми: тяжеленными, одному не поднять, синтетическими, с чужими затейливыми узорами... Нынче их везде полно, а вот лет пятнадцать назад, когда на них, как и на хрусталь, сделалась мода и купить их было трудно, Любе пришлось всю ночь простоять у раймага, чтобы очередь не проворонить - три раза проводили перекличку, будто солдат на посту проверяли... На всю стену стояла отливающая лаком - смотрись, как в зеркало, хоть прическу делай, - та самая стенка, за которую Круговым пришлось продать троих боровов... Диван и мягкие кресла, казалось, так и ждали, когда же на них усядутся дорогие гости и, приняв чарку-другую, дружно, будто национальный гимн, затянут: "А я лягу-прылягу..." На стене, как и в любой березовской хате, семейные фотографии в голубой рамочке.

Бесшумно, словно воровка, прошла Люба к дверям спальни. Осторожно потянула блестящую ручку. Дверь отворилась. Люба заглядывала туда, как в преисподнюю, будто там веселились черти.

- Свят, свят, свят, - чужим голосом зашептала Люба.

Она не верила своим глазам.

На кровати все было перевернуто вверх дном. На той самой кровати, которую Юзик называл аэродромом. "Пойдем-ка, жена, на наш аэродром, полетаем", - говорил Юзик Любе, собираясь спать. И вот теперь с этого широченного аэродрома, на который ложись хоть вдоль, хоть поперек, одеяло и простыни были сброшены. На полу лежали две подушки, розовое покрывало. Переведя взгляд в сторону на любимые Юзиком фотообои - голубые морские волны с белой пеной в пыль разбивались о высоченные серые скалы, - Люба и вовсе потеряла дар речи, побледнела.

...На этот раз и трюмо.

Трюмо, стоявшее у стены, на тумбочке которого покоились духи и одеколоны, это самое трюмо лежало на полу. Зеркалом вниз. И - как ни странно - не разбилось, будто его кто-то бережно положил на пол...

"Свят, свят, свят", - повторял кто-то неведомый. Он же повернул Любу лицом к двери и сильно толкнул в спину - словно нечистая сила вынесла ее из хаты. Опомнилась Люба уже во дворе.

Трудно сказать, что предприняла бы она на сей раз, вероятнее всего выскочила бы на улицу, забыв обо всем, но у самой калитки столкнулась с мужем. Кинулась ему на грудь, чуть с ног не сбила.

- Что стряслось? Куда летишь, дорогая? - Юзик обхватил Любу за плечи, попытался заглянуть в испуганно остановившиеся глаза.

- Та-там, там... - заикаясь, Люба показала пальцем туда, где стояла хата. И больше ничего не могла промолвить.

- Что там? - Юзик все тряс Любу, обхватив ее полное тело. - Воры? Обокрали? Что там?

- Н-нет... Там нечистик завелся, - наконец-то выдохнула Люба, боясь даже себе самой признаться.

- Какой нечистик? Что ты мелешь, дорогуша? С ума спятила иль хватила лишнего? - Юзик говорил спокойно, только голос у него становился громче. И строже. Так бывало всегда, когда Юзик злился всерьез. Люба хорошо изучила эти нотки...

- Юзичек, я боюсь... Я ночевать дома не буду, - Люба называла мужа Юзичком не так часто и совсем в другой обстановке - когда в ночной темноте на широченном аэродроме они оставались вдвоем...