Смотрела в прорезь синевы   ::   Силецкий Александр

---------------------------------------------

Силецкий Александр

Смотрела в прорезь синевы



Силецкий Александр Валентинович

Смотрела в прорезь синевы...

- Поиграйте со мной, - неуверенно сказала она и потянула его за рукав. - М-м?.. - Он рассеянно глянул на нее сверху вниз. - Чего тебе, детка? - Поиграйте со мной, - повторила она. - А сама ты не можешь? - Но вы только взгляните! Они просили, чтобы я показала их кому-нибудь... - Кто - они? - Марсиане. Они... такие тоненькие, и маленькие, и блестящие, что я называю их лучиками. А они - откликаются. Правда, смешно? Серыми неуклюжими птицами над пляжем носились обрывки газет. Иногда они пролетали так близко, что можно было прочесть заголовки каких-то статей, шапки передовиц, различить фотографии, где с сухой дотошностью фиксировались разные события во всех концах земли. Наверное, все это имело глубокий смысл для тех, кто выпускал материалы в свет, а также и для тех, кто ежедневно прочитывал эти материалы, еще пахнущие свежей типографской краской, - имело смысл, как и все вообще, созданное на злобу -дня в тот же самый день. Но теперь, когда десятки, сотни глаз торопливо или внимательно пробежали по одним и тем же строчкам, выловили из них все необходимое для себя, когда эти строки, мелькая на шелестящих листах, серыми птицами принялись носиться над опустевшим пляжем, смысл написанного бесследно испарился, потому что никто уже не нуждался в нем. Тени умерших витали над землей, чтобы воскреснуть на следующее утро. Брезентовые тенты на длинных тонких ножках нелепо и одиноко торчали вдоль линии морского прибоя, отделенные от него несколькими метрами тусклого влажного песка. Пасмурные сумерки на взморье - унылая пора. Словно внезапно накатила осень... А лето и солнце отлетели в прошлое, когда газеты еще чинно шелестели в чьих-то руках, когда под тентами лениво шевелились и изнывали от жары и пляжной скуки сотни обнаженных тел. Родившись вместе с утром, летний день к трем пополудни выдохся, увял, не дотянул до финишной черты... Полдня он убил на поиски жилья. В гостинице останавливаться не хотелось - он опасался неожиданно столкнуться с кем-то из знакомых: расспросов и разговоров потом не оберешься, - а домики на морском берегу уже были все сданы. В итоге пришлось располагаться в дорогом и неуютном "люксе" - такие помпезные номера администрация всегда оставляет "про запас", на случай появления какой-нибудь Личности; он же, имея в кармане свое писательское удостоверение, вполне мог сойти за таковую. Две комнаты, сверкающая ванная, отдельный туалет, широкая двухспальная кровать, тяжелый гардероб, диван, картина на стене (паршивенькая репродукция "Мадонны" Рафаэля), радиола, ковер на полу, полированный письменный стол с массивной лампой и чернильным бронзовым прибором - все это сразу запечатлелось в его мозгу, лишь только он захлопнул за собою дверь. Он усмехнулся, открыл окно, плюхнулся в кожаное кресло в углу и как-то вдруг сразу обмяк. Он устал. И от дурацкой бессонной ночи, проведенной в душном вагоне, и от бесплодных блужданий в поисках жилья, и, главное, от всего, что было до этого: до внезапной смены настроения и неожиданного бегства - в ночь, подальше, к морю, неизвестно зачем... Он исписывал каждодневно груды листов, издавая одну книгу за другой, изобретая всевозможные чудеса, которых не было и быть не могло, по вечерам собирался с друзьями и дурил, развлекался, старел... Все было. Не хватало лишь одного. Ему не хватало Чуда.