Не приведи меня в Кенгаракс   ::   Курков Андрей

Тот сидел в ватных штанах и майке на своей полке, молча уставившись на лошадей.

– Кто отвечать будет? – наконец как-то заторможено произнес он. – Первый раз такое. Издевается что ли кто?! Ящики сняли, понятно. Но это зачем?

– Это не наш вагон… – удивленно прошептал Турусов, его глаза прищурились за очками. – У нас на выходе сто двенадцатый номер стоял, а тут ноль тринадцать нарисовано. И занавески розовые, а там белые были.

– Ну и черт с ним! – Радецкий встал и сплюнул на грязный пол. – Вонища! А если сдохнут, то вообще задохнемся. И чего они мне так в моем голубом и безоблачном нравились?!

– Лошадь – символ свободы, – сказал Турусов.

– Чушь! – зевнул Радецкий. – Цыганщина. Лошадь – это скачки и хорошая колбаса сырого копчения. Это я уже понял. Кстати, студент, историю могу про лошадей рассказать, занятная история. С батей моим произошла.

Турусов спрыгнул с верхней полки и сел рядом с напарником, напустив на себя внимательный вид.

– Это после войны, в пятидесятых было. Батя мой, сокол сталинской закалки, приехал прокурором в один шахтерский городок неподалеку от Донецка. Бродил, изучал вверенное ему хозяйство, во всем копался и вдруг – бах!!! – узнает, что в наше время, в век технической революции на одной шахте при вывозе угля из штолен используются лошади. Представь себе: двадцать лошадей или как ты там брякнул – двадцать символов свободы пашут под землей. Ну, батя огорчился, даже не то слово – возмутился сразу. По начальству шахты шорох навел. Говорит – убирайте коней из шахты, нечего животных мучать, не для того они созданы. А те не соглашаются. Далеко тогда батя добрался, до ЦК республики дошел и добился-таки своего. Привез в городок бумагу с распоряжением в трехдневный срок лошадей поднять на поверхность. А тут ему как раз путевку. Мол, приехал на новое место, не отдохнув от старого. Дело в общем было сделано, оставил он все под контроль заместителю и на отдых. Возвращается через месяц загорелый, довольный. Сразу про лошадей спрашивает, мол, куда их пристроили. А ему отвечают: как подняли, так и на мясокомбинат увезли, колбасу из них вкусную делать. Нельзя было их наверх поднимать. А так, после долгих лет темноты яркое солнце увидели и ослепли враз. Человек, если из долгой темноты резко на свет выйдет, тоже сразу ослепнет. Ох и ругался тогда батя, я от него раньше и слов таких не слыхал. Ругался дня три, а потом молчал месяц. Мрачным ходил. Ясное дело – не боролся бы он за то, чтобы лошади ясный свет увидели, жили бы еще клячи, хоть в темноте, да сытые. Ладно, жрать пора нам.

Турусов полез под полку за мешком с консервами, но тут вспомнил, что они в другом вагоне. Однако мешок был здесь. Съели они на завтрак по банке тушенки. Потом долго молчали.

Турусов думал о лошадях, «спасенных» отцом Радецкого, а тот приучил себя временами ни о чем не думать, чтобы голову чепухой не забивать, и сидел, молча уставясь в пол. Лишь лошади нарушали тишину, дергались, стучали копытами, хвостами гоняли назойливых мух.

Вскоре, однако, Радецкий не выдержал и подумал о чем-то, после чего выматерился, сплюнул на пол и подошел к окну. Время шло невыносимо медленно, минуты бесконечными проводами тянулись от одного километрового столба к другому.

Поезд, как человек на жизненном пути, размеренно тарахтел по рельсам, не зная, исправны ли семафоры, не подстерегает ли какая-нибудь опасность, оползень, полуразрушенный мост. Если бы поезд был живым, не избавиться бы ему в жизнь от депрессий и астенических состояний. Кто знает, может, тогда бы он, взяв от человека не лучшее, добровольно сошел бы с рельсов. Кто знает…

Лошади жевали сено, тряся гривами и громко чмокая. Лоснящиеся крупы их, усеянные черными точками мух, подергивались. Смотреть на них и впрямь было не очень-то приятно.