Первая и единственная   ::   Марчик Георгий

---------------------------------------------

Георгий Марчик

Первая и единственная

На столе передо мной лежит разорванная пополам, помятая, слегка пожелтевшая фотография размером с сигаретную пачку. С лукавой улыбкой смотрит на меня с нее юная девушка в белой летней блузочке. Она словно хочет сказать мне что-то. На обороте фотографии аккуратно выведены слова: «Помни копию, храни оригинал». Когда-то меня слегка раздосадовала и даже обидела эта надпись. Я ждал более сердечного посвящения. Кроме того, мне был не совсем понятен смысл этой фразы: «Помни копию…» Кто в данном случае копия? А кто оригинал? Она или фотография?

Фотографию эту Валя подарила мне на выпускном вечере. С первого класса мы сидели с ней за одной партой. Я любил ее. Старый прекрасный сон. Он промелькнул как один светлый миг, как солнечный блик на воде. Белоствольная березка за окном поезда. Соскользнувший с дерева сухой лист в пору золотой осени. Какой след от них остается? В сердце? В памяти? В жизни?

Эту фотографию разорвала на две части и смяла она сама. Но это уж потом, спустя много лет. Я любил ее, но не понимал, что люблю. Я тогда ничего не понимал. Был глуп и самонадеян, как молодой петушок. Признаться даже себе в том, что я люблю ее, было свыше моих сил. Любить ее, обыкновенную девчонку? С какой радости? За что? Слишком я привык к ней, знал, как свои пять пальцев.

День и ночь готовится к урокам, потом сидит, руки между сжатых колен и дрожит от страха словно крольчиха, поднятая за уши. Боится, что ее вызовут. А вызовут, краснеет, бледнеет, запинается. Кто-то назвал это повышенным чувством ответственности. Всегда о ком-то заботится, кому-то помогает, за кого-то переживает. О себе бы больше думала. А то ходит в одном и том же платьице и кофточке. Девчонки модничают, а ей хоть бы что. Смеется: «А мне лишь бы чисто было и аккуратно».

Она, конечно, догадывалась, знала, что я ее люблю. Иной раз посмотрит так удивленно, даже с упреком — мол, ну что же ты, Гена? Это меня, конечно, бесило. И я старался какой-нибудь выходкой доказать, что мне на нее плевать. Она могла заплакать, но никогда ни в чем не упрекнула.

На выпускном вечере — шумном, бестолковом — все были охвачены телячьим восторгом — я тоже был в каком-то горячечном настроении — к тому же выпил два стакана вина — она подошла ко мне — веселая, с пылающими щеками, возбужденными глазами, взяла за руку, увлекла за собой: «Пойдем!» Рука ее, сухая и теплая, подрагивала — из нее словно било током. Мы вышли из зала, спустились этажом ниже, подошли в коридоре к окну. Я стоял и, как мне казалось, насмешливо улыбался.

В лунном свете она стояла передо мной словно березка, трепещущая каждым своим серебристым листом. Мы помолчали, потом достала из сумочки, то ли из книги — сейчас уже не помню — и протянула мне маленькую фотографию: «Это тебе. На память». Я нерешительно взял фотографию, и тут она вдруг поцеловала меня в губы. У нее были теплые, мягкие, ласковые губы. От неожиданности я опешил. Она улыбнулась: «И это на память». Повернулась и убежала. А я стоял еще некоторое время, разглядывая фотографию. Потом пробормотал: «Ну, вот еще выдумала» и вернулся в зал.

Вот и все, что можно сказать о наших отношениях. И все-таки отношения были. Без поступков и даже без слов. Без, если так можно сказать, внешней формы. Из нее в меня словно переливалась теплота жизни, благородство. Но во мне жило два «я» — один грубоватый, самонадеянный и самовлюбленный позер, фанфарон, живущий в каком-то условном, выдуманном «красивом» мире, второй, второй, по моим тогдашним понятиям слюнтяй, тюха-матюха. Первый грубо и бесцеремонно подавлял второго, не давал ему выпрямиться, проявить себя.

Я хотел казаться кем-то значительным, корчил из себя аристократа.