Сэйдж   ::   Хесс Нора

В самой глубине его глаз посторонний наблюдатель мог бы заметить промелькнувшее выражение печальной задумчивости. За все эти годы у него было множество женщин, но ни одной так и не удалось изгнать из памяти его милую Клео, его первую и единственную любовь… Клео умерла в возрасте семнадцати лет при родах в то время, как он скрывался от закона и находился в бегах далеко от нее.

Господи! Как он любил ее! Его глаза слегка прищурились, словно от боли. Да ему и правда было больно вспоминать себя таким, каким был двадцать лет тому назад.

В те времена он напоминал дикого, неприрученного зверька, озлобленного на весь мир, а особенно ненавидящего мир белых людей, которые смотрели на него, молодого метиса, как на что-то грязное, и видели в нем человека едва ли наполовину.

Джим, конечно, знал, что ему, полукровке, куда разумнее было продолжать жить в деревне его матери, после того, как она и ее белый муж, его отец, умерли от какой-то болезни, занесенной в их племя белыми. Его бабка-индианка и двоюродный брат Джонни Легкая Нога пытались убедить его остаться с ними.

Они говорили ему, что в мире его отца никто не будет ему рад, он не будет принят белыми людьми. Но Джим чувствовал ту неодолимую тягу к перемене мест, которая так часто охватывает подростков и которая звала его зажить жизнью, отвергнутой его собственным отцом. Его родитель повернулся к своему миру спиной, а ему, напротив, хотелось со всей страстью молодости стать частью той жизни, от которой отказался отец.

Долгое время Джим скитался по всей стране, выполняя разную случайную работу на тех ранчо, где ему давали приют. Работал он, в основном, за место в амбаре или сарае, где можно было переночевать. Пожив некоторое время на одном месте, он уезжал в другое, останавливаясь в разных маленьких городках и продолжая надеяться на то, что белые люди станут лучше к нему относиться. Но ничего в его жизни не менялось. Единственной работой, которую ему давали, было подметание в салунах или выбрасывание навоза на постоялых дворах и в платных конюшнях.

Вот так, спустя какое-то время, он и оказался в этом маленьком городе. И тут, как и везде, никто даже не спросил, как его зовут. С самого начала ему дали имя Метис. Он ненавидел это слово и начинал уже думать, что, пожалуй, его бабка и двоюродный брат были правы. Казалось, в мире белых людей, и вправду, для него нет места. Он решил проехать немного дальше, поискать еще, может, и найдется дом, где его признают своим и примут.

Продолжая вспоминать, Джим горько усмехнулся. Ему тогда не понадобилось и часу, чтобы доехать верхом до одного городка в Иллинойсе и убедиться, что он принял неверное решение. Мужчины на него смотрели с подозрением, а женщины презрительно и с пренебрежением. От него ожидали, что он будет сходить с деревянной мостовой и уступать белым дорогу, даже если на улице грязь по колено.

Упрямство и гордость удерживали его среди тех, кто судил о нем, как о полукровке, кто вышвыривал его из ресторанов и таверн, кто не хотел сдавать ему комнаты или хотя бы жалкий угол, который он мог бы назвать своим домом.

У него уже почти кончились деньги, когда судьбе было угодно столкнуть его со стариком, владевшим платной конюшней. В обмен на охапку сена, одеяло и доллар в день Джим должен был присматривать за лошадьми и чистить их стойла.

Тот же самый старик однажды предложил Джиму обрезать волосы, которые у него были на индейский манер заплетены в две косы. «С короткими волосами и такими голубыми глазами, как твои, тебя будут лучше принимать, Латур, — сказал он Джиму. — И, может, тебе надо скинуть свои штаны из оленьей кожи и одеть рубашку, жилет, ну, и все такое, как у белых людей».