Догматы полемики и этнический мир   ::   Померанц Григорий

В полемике 1970-х годов я упорно, в мучительной борьбе с собой, смахивал с губ эту пену и сформулировал второй догмат: "Стиль полемики важнее предмета полемики. Предметы меняются, а стиль создает цивилизацию". Верный догмату, я в 1990-е годы дважды выступал в печати против хамской полемики с Солженицыным (признаться, без надежды на взаимность с его стороны).

Этих догматов у меня еще не было в 1967 году, и я бы охотно перечитал свои письма и подумал, где погорячился, потерял чувство меры, а что и сегодня готов отстаивать. Но Александр Исаевич не опубликовал переписку (я бы дал разрешение на это), он дает только свой комментарий.

В "Записках гадкого утенка" я рассказал, что черновики наших писем и письма Солженицына были в мае 1985 года изъяты при обыске. В 1990-е годы я пытался их получить обратно, но мне ответили, что при реорганизации КГБ-ФСБ лишние бумаги сожгли. Александр Исаевич ссылается на документ, который держит у себя в ящике письменного стола, и требует поверить в полноту и объективность своего толкования. Опыт обсуждения "Образованщины" и "Наших плюралистов" не располагает к вере.

Впрочем, я не очень огорчен таким поворотом дела. В 1970-е годы, после "Образованщины", я попытался всунуть все цитаты, использованные Солженицыным, в лоно авторского текста. Вышло более 80 страниц, - увы! очень скучных. Это мне в один голос сказали все друзья. Я выкинул свой труд и никогда больше не доказывал, что автор - не верблюд. Пусть меня называют верблюдом: брань на вороту не виснет. Те, кто читает мои эссе, сами увидят разницу между портретом и карикатурой. А тех, кто еще не читал, я приглашаю почитать.

К сожалению, первое издание "Записок" (1998), где есть глава, посвященная спору с Солженицыным, уже разошлось, а второе издание, в лучшем случае, выйдет через несколько месяцев. Поэтому перескажу несколько страничек (272, 274-281).

Я раскрыл роман "В круге первом" с совершенным доверием. Незадолго до этого читал "Раковый корпус". Вторая часть там крепче первой. Особенно захватил конец. Я плакал над обезьяной, которой злой человек насыпал в глаза табак. Злой человек! Не кулак, не вредитель, не империалист! Просто злой человек...

Я почувствовал себя как тогда, когда у меня украли орден и артиллерийский капитан объяснил, что так и надо. Опять меня выпихивали - уже не из советской России, а из России будущего. Я интеллигент, и народ не со мной. Я еврей, и на мне несмываемая вина. А как же злой человек, бросивший в глаза обезьяне табак? Просто злой человек - не классовый враг, не вредитель, не империалист? В "Раковом корпусе" разрушались все категории, оставались только люди, добрые и злые, люди перед лицом смерти. А в "Круге первом" опять категории, и не такие уже новые. Примерно те, которые пошли в ход с конца тридцатых годов; когда классовых врагов больше не стало, ликвидировали - и понадобились новые жертвы; и ненависть времен Вильгельма и Николая, после зигзага в сторону войны гражданской, вернулась на свою блевотину, к национальной розни. Кто же все-таки бросил табак в глаза обезьяне? Не кулак, не империалист - но, может быть, еврей? Безродный космополит? Беспочвенный интеллигент?

Страница за страницей передо мной раскрывался характер Солженицына. Текст всегда выдает автора. Вот сцена, в которой он смотрит на мир глазами интеллигентной заключенной, моющей лестницу для прокурора. Здесь он сам интеллигент. А вот - глазами провинциала - смотрит на столичную образованщину (слова "образованщина" еще не было, но отношение - уже было). Вот создается миф о народе; а вот этот миф ставится под вопрос. Видимо, уступка друзьям; еще не было совершенной уверенности в себе, бросались в глаза отступления, переделки. Но сквозь все уступки просвечивала авторская воля (потом она развернулась в "Глыбах").