Путешествие вокруг вулкана   ::   Мухина-Петринская Валентина Михайловна

После того четыре года был на фронте, где каждый час - разрушения, пожары, насилие, смерть. А в кошмарах его преследует не война, а тюрьма, где он и был-то, в сущности, мало. Папа говорит, это оттого, что самое страшное для человека - лишение свободы.

По-моему, есть более страшное: когда человек по глупости или из корысти сам откажется от свободы. Например, от свободы быть самим собой.

Мама вынимает из духовки мои любимые пироги с вишней, укутывает их полотенцем - это мне на дорогу - и принимается плакать.

- А вдруг девочка погибнет, вдруг медведь ее там задерет, тогда что?

- Почему же непременно погибнет? - смущенно (у него тоже болит сердце) возражает папа, и у него бьется синяя жилочка на облысевшем виске. Мама порывисто вытирает глаза, задумывается и - в какой раз - спрашивает:

- А разве мне с тобой нельзя в экспедицию ехать?

- Нельзя, мамочка!

- Так ведь мать, отчего же нельзя? А если поваром? Я бы на всех готовила, стирала... ну, там... разводила костер. А ты скажи своему-то профессору!

Обращаюсь в бегство. Кстати, мне действительно следует сходить к профессору.

Нас у Михаила Герасимовича собралось пятеро: четыре девчонки и один Кузя. Все только что окончили лесной институт. В экспедицию из выпускников едем только я да отличник Кузя. Остальные получили назначение в лесхозы. Нам немножко завидуют. Еще бы, я тоже на их месте завидовала бы!

У Михаила Герасимовича так уютно, просторно, светло. Не терплю захламленности в квартире! Потихоньку от мамы, когда она уходит на рынок, я выкидываю ежедневно по вещице (мама потом их упорно ищет, сетуя на склероз), но все же у нас столько хлама, теснота, вещь вплотную прижимается к вещи, всюду выживая ее. А у Брачко-Яворских будто сквозят стены. Правда, у них три большие комнаты на двоих. Но сколько я помню, в столовой на диване всегда спит кто-нибудь из бывших учеников профессора - загорелый до черноты, измученный от беготни по столице, с виду рядовой колхозник из самой глухой деревни, но это всегда лесничий... И в этот день пришел и плюхнулся без сил на диван какой-то коричневый, обветренный мужчина, у которого голова была выбрита более тщательно, чем щеки. Несмотря на жару, он был в сапогах и пиджаке и не без удивления взирал, когда нас знакомили, на Кузину распашонку с абстрактными рисунками.

Жена профессора Анна Васильевна, добрая, хлопотливая, моложавая женщина, в которой есть что-то девическое, весело поприветствовала нас и побежала в кухню, на ходу надевая передник. Она любит молодежь и, учитывая наш аппетит, всегда приготовит что-нибудь вкусненькое: блинчики, вареники, пирожки - прямо со сковородки, пышные, горячие,- и напоит чаем с домашним вареньем.

Все наши уселись рядком на тахте в кабинете и приготовились слушать, как на лекции, а я пошла за Анной Васильевной на кухню - надо же кому-нибудь ей помочь.

- Ты мне только помоги накрыть на стол, сегодня уже все приготовила,сказала Анна Васильевна. Она как-то странно смотрела на меня. Потом села на табурет. Я поняла, она сейчас что-то мне скажет... Так и есть!

- Тасенька, у меня сегодня был он... Василий Николаевич... Он долго сидел. Ничего не ел. Только квасу два стакана выпил. Он убит. Он так любит тебя. Просил тебя убедить.

- Анна Васильевна! Ведь вы же знаете... у нас все кончено. Еще два года назад.

У всякой девицы есть свой о н. Есть, конечно, и у меня. Вернее - был.

- Хотя бы только взглянуть на детей! Василий Николаевич нас обеих приглашал. Говорит, приходите, пожалуйста, вместе.

- Я не пойду, Анна Васильевна!

- Дети же ни в чем не виноваты. Это даже жестоко. Анна Васильевна прикрывает дверь и спрашивает меня в упор:

- Ты его разлюбила?

- Разлюбила.