Связная Цзинь-Фын   ::   Шпанов Николай Николаевич

А самое страшное заключалось в том, что по следам выслеженной ими связной гоминдановцы могли подобраться к тайным выходам из катакомб и замуровать их, как это пытались уже до них делать интервенты. Вот что было самым опасным! Поэтому с каждым выходом маленькой связной на поверхность была связана не только ее собственная судьба, но и судьба всех "красных кротов". Каждый выход требовал от нее не только смелости, но и самой большой осторожности и ловкости. И то и другое требует от любого человека очень большого нервного напряжения. Ну, а если к тому же этому человеку всего двенадцать лет?..

Цзинь Фын возвращалась с заданий очень усталой. Не столько от ходьбы, которой тоже, конечно, было слишком много, сколько именно оттого, что непрерывно нужно было быть начеку. Когда она возвращалась, ей очень хотелось спать. И почти всегда она, немножко поев, крепко засыпала.

Но сегодня сон не приходил, несмотря на то что она устала так же, как обычно. Нет, даже больше, чем обычно! Ведь из города она несла такой непомерно тяжкий груз, как известие о смерти сестры после двух месяцев заключения и пыток. Цзинь Фын никому не призналась, как страшно ей было нести этот груз. А командир "красных кротов", выслушав ее, не сказал ей, как много это известие о гибели храброй связной значило для него и для всех партизан. Он только сказал ей все то ласковое, что мог бы сказать отец, или старший брат, или очень-очень хороший друг, и велел ей лечь и заснуть. Если сможет...

И вот она лежала теперь и делала вид, будто спит. Командир, казалось, был занят чтением, хотя на самом деле мысли его были очень далеки от того, что было написано в книге. Он думал о случившемся, то и дело поглядывая на свернувшуюся клубочком Цзинь Фын.

Когда командир отряда "красных кротов" отворачивался, она приподнимала веки и видела, как он высоко держал книгу здоровой рукой, чтобы свет коптилки падал на страницу; видела, как он неловко подсовывал книгу под локоть раненой правой руки, когда вставал, чтобы поправить фитиль коптилки или взять наушник радиоприемника.

У командира было такое же лицо, какое бывает у людей, долго пробывших в тюрьме. Но у него это было не от тюрьмы, а потому, что полтора месяца с того дня, как его ранили, он не выходил на поверхность. Тут, под землей, на расстоянии почти четырех ли от ближайшего входа в катакомбы, воздух был спертый, промозглый. К тому же в нем носилась копоть от камельков и коптилок. Эта копоть забивалась в уши, за воротник, во все морщинки на лицах. От, этого лица у всех делались, как у углекопов.

Девочке был виден и радист, отделенный от командира циновкой. Он сидел с черными наушниками на голове, подперев ее двумя руками, словно боялся, что иначе она упадет ему на грудь. Время от времени он встряхивал головой, чтобы отогнать дрему.

Теперь девочка знала, что радисту девятнадцать лет. Но прежде - в тот день, когда пришла сюда впервые с сестрой, - она, здороваясь, назвала его "дедушкой".

Перед вахтой, когда радист подсаживался к глинобитному столу, чтобы выпить горячей воды, лицо у него бывало прозрачно-желтое; к концу же дежурства, когда в морщинки дряблой кожи набивалась сажа коптилок, оно делалось темно-серым. А дряблой и желтой его кожа стала от постоянного пребывания под землей.

Вот командир - тот часто бывал на поверхности. Но тоже только до того, как его ранили. А радист не был там с того самого дня, как впервые пришел сюда. Командир называл его ушами отряда. Радисты были лишены права ходить в операции на поверхность земли. Ведь радистов в отряде было только двое. Каждый из них едва успевал выспаться после утомительной восьмичасовой вахты. Восемь часов работы, восемь часов сна и снова восемь часов работы. Оба они давно перестали отличать день от ночи.