Выступление на вечере, посвященном 70-летию А И Солженицына   ::   Шафаревич Игорь

"испытание примет" в "Сказании о Мамаевом побоище". "И обратився на плък татарскый, слышить стук велик и кличъ и вопль, аки тръги снимаются, аки град зиждуще и аки гром великий гремитъ (...) и обратився на плък русскый, - и бысть тихость велика". И всякий вспоминает Лермонтова:       "Прилег вздремнуть я у лафета, и слышно было до рассвета, как ликовал француз. Но тих был наш бивак открытый..."       Вот в таком единстве русская литература представляется как будто написанной одним автором, с определенным своим мировоззрением, со своими собственными излюбленными художественными приемами, а как будто писателям он поручает только помогать ему в той или иной части работы. В этом ряду тут я уже возвращаюсь назад к Солженицыну - мне кажется, что гораздо яснее место Солженицына, и очень часто оказывается, что он в этом ряду стоит ближе к его древнему концу.       Ну например, какая основная тема всей русской литературы? Смысл жизни: смысл жизни человека и смысл жизни народа. Она рассматривается во всех возможных масштабах - от летописи, которая начинается от сотворения мира, до масштаба Отечественной войны 12 года или в трактире города Скотопригоньевска. Но всегда присутствует и центром является она. Тот же Лихачев пишет: "Чувство значительности происходящего, значительности всего временного, значительности истории человеческого бытия не покидало древнерусского человека ни в жизни, ни в искусстве, ни в литературе". "Человек, живя в мире, помнил о мире в целом, как об огромном единстве, ощущал свое место в этом мире". Поэтому и летописи, рассказывавшие обычно о сравнительно недавней истории, начинались или с сотворения мира, или от Адама, или от потопа. И у Солженицына человек вечно стоит между жизнью и смертью: в лагере, в тюрьме, в камере смертников, в раковом отделении больницы. Какие там обсуждаются проблемы? Чем жив человек, сколько стоит жизнь, то есть, что не жалко за нее отдать. И вот такая просто деталь - у Лихачева: "В этом мире все значительно" - это концепция, конечно, древнерусской литературы - "полно сокровенного смысла. Задача человеческого познания состоит в том, чтобы разгадать смысл вещей (...) Вселенная книга, написанная перстом божьим, письменность расшифровывает эту книгу знаков". У Солженицына: "Я в своей жизни эту направляющую руку, этот очень светлый, не от меня зависящий смысл привык с тюремных лет ощущать. Броски моей жизни я не всегда управлялся понять вовремя, часто по слабости тела и духа понимал обратно истинному и далеко рассчитанному смыслу. Но позже непременно разъяснялся мне истинный разум происходящего... и я немел от удивления. Многое в жизни я делал противоположно моей же главной поставленной цели, не понимая истинного пути, - и всегда меня направляло нечто. Это стало для меня так привычно, что только и оставалась у меня задача: правильней и быстрей понять каждое крупное событие моей жизни". Он в трудный момент читает русские пословицы, старается понять по ним смысл того, что с ним происходит. В древности это называлось бы гаданьем. "Получалось, что беду свою надо использовать как благо. И даже, может быть, на торжество. Но как? Но как? Шифр неба оставался неразгаданным". Я читал перед тем цитату из Лихачева, что письменность должна расшифровывать этот мир знаков. Даже и тот образ: шифр - сохраняется на расстоянии многих веков. Я этим увлекся, и чем больше я читал, тем больше для меня понятен становился Солженицын как писатель, мыслитель, человек, который ближе к Иллариону Киевскому, Нестору или Аввакуму, чем к каким-нибудь поздним стилистам - Чехову, Бунину или, упаси Бог, к Набокову. Я много набрал таких сопоставлений, но хочу все же одну маленькую деталь вам сообщить.