Тайная роза   ::   Йейтс Уильям Батлер

И тут, вне себя от ярости, он стал колотить кулаками в двери гостиницы; а послушник, подойдя к двери, спросил: – Что тебе нужно, и зачем ты пробудил меня от сна? – Что мне нужно! – заорал Кумхел. – Да разве дерн не отсырел, как пески у Трех Россе? Разве блохи в одеяле не многочисленны, как волны моря, и не так же подвижны? Разве хлеб ваш не так жесток, как сердце послушника, забывшего Господа? Разве вода в кувшине не горька и не вонюча, как его душа? Разве вода для омовения ног не того же цвета, в который окрасится послушник в Огне негасимом? – Послушник знал, что засов крепок, и потому пошел обратно в свою нишу, будучи слишком сонным для веселой перебранки. А Кумхел продолжал колотить в дверь; наконец снова послышались шаги послушника, и тогда скоморох закричал ему: – О трусливое и злодейское племя монахов, гонителей бардов и скоморохов, ненавистников жизни и радости! О племя, не носящее меча и не говорящее истины! О племя, размягчившее кости народа коварством и развратом!

Скоморох, – сказал послушник, – и я тоже слагаю стихи; я создал их много, сидя в этой нише при дверях; и мне горько слышать, что бард ругает монахов. Брат мой, я сейчас пойду спать, но перед этим говорю тебе – сам глава нашей обители, милосердный аббат, давал распоряжения относительно размещения странников.

– Тогда спи, – отвечал Кумхел, – а я пропою бардово проклятие аббату. – Он установил ушат кверху дном у окна, встал на него и запел очень громко. Пение пробудило аббата, он сел в постели и свистел в серебряный свисток, пока послушник не прибежал к нему. – Не могу я глаз сомкнуть при таком шуме, – сказал аббат. – Что стряслось?

– Это скоморох, – отвечал тот, – который жалуется на растопку, на хлеб, на воду для питья, на воду в ушате, и на одеяло. А теперь он поет бардово проклятие на вас, о брат аббат, и на вашего отца, и мать, и деда, и бабку, и всех родственников.

– Поет стихами?

– Стихами, и в каждой строке ставит два ассонанса.

Аббат стащил ночной колпак и скомкал его рукой; округлый клок темно-коричневых волос посреди бритой головы казался островом в центре пруда – в те годы в Конноте еще не забыли старинную тонзуру ради новомодного стиля. – Если чего-нибудь не сделать – заявил он, – бард обучит своим проклятиям детей на улицах, и дев, стоящих у дверей, и разбойников из Бен Бальбена.

– Тогда я должен пойти и дать ему сухой дерн, и свежий хлеб, и чистую воду, и новое одеяло, а потом взять с него клятву именем святого Бенигния, нашего покровителя, и именем солнца и луны, что ни один закон не будет нарушен, и что он не будет говорить стихами перед детьми на улицах, и девами, стоящими у дверей, и разбойниками из Бен Бальбена?

– Не будет тут пользы от нашего благословенного покровителя святого Бенигния, ни от луны и солнца, – ответствовал аббат, – ибо назавтра желание проклинать снова найдет на него, или гордость за свои стихи начнет двигать им, и он пойдет обучать виршеплетству детей на улицах, и дев у дверей домов, и разбойников из Бен Бальбена. Либо расскажет он другому мужу своего ремесла, как обошлись с ним в монастыре, и тот также будет проклинать нас, позоря мое имя. Знай, что нет применения его искусству среди дорог, но только среди стен под крышами. Так что я повелеваю тебе найти и разбудить брата Кевина, брата Голубка, брата Волчонка, брата Храброго Патрика, брата Храброго Брендона, брата Джемса и брата Питера. Пусть они схватят этого человека и свяжут его веревками, и погружают в воды речные, пока он не перестанет петь. А утром, дабы все это не заставило его кощунствовать еще громче, мы распнем его.

– Все кресты заняты, – возразил послушник.

– Тогда надо сделать новый.