Балтийский эскорт   ::   Черкашин Николай

- Только зачем он инициалы деда забил? Видишь? Да, перед фамилией "Павликов" и в самом деле виднелись выбоинки прибитого металла.

- Интересно было бы узнать, как звали его деда, - вздохнул я.

- Ну, дед здесь дело десятое… Тут узнать бы, кто его в кислоте искупал да за что?

Мы заспорили. Я утверждал, что дед, отец и вообще вся родословная погибшего здесь очень важны. Шутка ли, угодить в адский котел при жизни, и не на том свете, а на этом! Тут рок, тут проклятье над всем родом Павликовых, не могли прегрешения лишь одного человека навлечь столь жестокую кару! Снежков только усмехался в свои рыжеватые усы. Я спросил его:

- А инициалы уже нельзя восстановить?

- В принципе, можно…

- А как?

- Как, как… Точно так же, как читают перебитые номера на двигателях угнанных машин. В подповерхностных структурах металла всегда остаются деформации от первоначально выбитых цифр. В лаборатории их читают на специальной аппаратуре.

- А ты не мог бы отдать этот знак на экспертизу?

- Зачем?

- Ну, отдай… Для меня лично. Мысль одна есть. Как сосед соседа прошу.

- Смотри, потом не расплатишься…



Глава вторая

ПАРОХОД ПРОХОДИТ СКВОЗЬ КВАРТИРУ, ИЛИ ТЕЗКА БУДЕННОГО…



Зачем я потащился в это унылое стойбище панельных жилых башен - и сам толком не знаю. Вело смутное чувство - посмотреть на отца утопленного в кислоте сына-крестоторговца, узнать от него - в самом ли деле учился в гимназии Мая дед Пабло и кем он был… По замыслу пьесы о Булгакове мне был нужен именно такой эпизод: кара потомков за грехи предков.

Снежков снабдил меня нужным адресом: ехать надо было на край Москвы, где за мостами, за полями (аэрации), за трамвайными кругами, не на небе, на земле жил в многоэтажной скоростройке старик…

…Дверь на площадке семнадцатого этажа, расписанной названиями рок-групп, открыла мне пожилая медсестра.

- А что, Семен Михайлович нездоров?

- А вы ему кто? - строго спросила женщина в белом халате. Я объяснил, кто, зачем и даже предъявил писательское удостоверение.

- Ну, хорошо, - смилостивилась она. - Посидите пока на кухне. Семен Михайлович только что принял лекарство. Сейчас он… отойдет, то есть придет в себя, тогда и поговорите.

На кухонной стене, заляпанной кофейными пятнами, криво висела засиженная мухами акварель под стеклом: прямотрубый двухмачтовый пароход резал нескошенным носом морскую волну. На черном борту читались белые буковки - "Пионер". За кормой полоскался красный флаг. Судя по весьма неуверенным мазкам, это была типичная картина-«капитанка», какие охотно писали как в прошлом, так и в нынешнем веке капитаны судов, любовно малюя, чаще по-любительски примитивно, реже - даровито и вдохновенно, свои парусники и пароходы. Надо было полагать, что в соседней рамочке красовался и фотопортрет самого автора и хозяина дома: крепкий породистый старик в морской тужурке, завешанной весьма плотным иконостасом наград, среди которых я разобрал орден Ленина, два Красных Знамени, три Красных Звезды и совершенно чужеродный на мундире капитана дальнего плавания знак "50 лет органам ВЧК - КГБ". Из комнаты вернулась медсестра.

- Я уж вам скажу, раз вы пришли и сами все увидели… Семен Михайлович не совсем душевно здоров. И состоит на учете в нашем психоневрологическом диспансере. Мы как раз рядом с его домом расположены… Ну, которые ветераны и инвалиды, мы их на дому навещаем…

- А в чем выражается его душевное заболевание?

- Вялотекущая шизофрения, осложненная галлюционаторными явлениями… Раз в году, обычно осенью, ему кажется, что через его квартиру проходит пароход. Он прячется и очень боится, что его размажет о стенку… Сейчас, после гибели сына, течение болезни резко обострилось. Вот прихожу, делаю ему успокоительные инъекции.

- А так с ним можно общаться?

- Можно.