А где же третий? (Третий полицейский)   ::   О`Брайен Флэнн

У моей матери была кошка, но то было какое-то совсем не домашнее животное, в основном она болталась где-то вне дома, ее вообще редко видели, да и мать не обращала на нее никакого внимания. Мы все в каком-то смысле были счастливы, каждый по-своему.

А потом пришел какой-то год, который начался где-то после Рождества, и когда тот год ушел, ушли из жизни и отец и мать. Овчарка Мика выглядела немощной и печальной и после того, как не стало отца, совсем не хотела заниматься овцами, а в следующем году и ее не стало. Тогда я был молод и глуп и никак не мог взять в толк, почему они все ушли от меня и почему не пояснили заранее, что и как. Мать оставила нас первой, и я помню того толстого человека с красной рожей, в черном костюме, который говорил моему отцу, что нет никакого сомнения в том, что она пребывает там, где ей и положено теперь пребывать, и что он — этот толстяк — уверен в этом, насколько вообще можно быть в чем-то уверенным в этой юдоли слез. Но он так и не сказал, где именно она находилась, и я решил, что толстяк сообщил отцу о том, где теперь обретается мать, по секрету и что она вернется к нам в среду, и поэтому я так и не спросил у толстяка, где же моя мама. А потом, когда ушел и отец, я подумал, что он отправился за мамой на нашей двухколесной повозке и привезет ее назад в этой повозке, но ни отец, ни мать в среду не вернулись; и мне было жалко, что они не приехали, и я испытал горькое разочарование. А человек в черном костюме заявился снова, оставался у нас в доме две ночи подряд и постоянно мыл руки в умывальнике в спальне, и читал книги. Появилось еще двое каких-то мужчин, один — маленького роста, бледный, а второй — высокий, в гетрах. У них в карманах было полно мелочи, и каждый раз, когда я у них что-нибудь спрашивал, они вместо ответа совали мне монетки. Помню, высокий говорил второму, коротышке:

— Несчастный бедолага!

Тогда я не понимал, кого он имеет в виду, и решил, что говорит он о том человеке в черной одежде, который постоянно возился в умывальнике в спальне. Но позже я все понял.

Через несколько дней меня самого увезли на легкой двухколесной повозке в чужую школу. Школа эта оказалась интернатом, в ней было полно людей, совершенно мне не знакомых, и молодых, и совсем старых. Вскоре я узнал, что то была очень хорошая школа и очень дорогая к тому же, но никаких денег тем людям, которые этой школой заведовали, я не платил, просто потому, что никаких денег у меня не было. Лишь много позже я разобрался в том, как это все было устроено и кто платил.

Жизнь мою там описывать не стоит, но об одной вещи упомянуть надо. Именно в той школе я впервые узнал кое-что о де Селби. Как-то раз в кабинете физики и других точных наук, когда там никого не было, я увидел старую потрепанную книжку. Я засунул эту книжку к себе в карман, чтобы почитать утром в постели — незадолго до того я получил разрешение вставать по утрам, когда мне заблагорассудится: такую привилегию получали далеко не все. Мне тогда было около шестнадцати лет; года я точно не помню, но вот дату я запомнил прочно: первую книгу де Селби я открыл семнадцатого марта. Я до сих пор считаю, что тот день был самым важным в моей жизни, и дату эту я помню лучше, чем дату своего рождения. Книжка называлась «Счастливые часы», причем это было самое первое издание, и двух страниц в конце книги не доставало. Когда я завершал образование в той школе, мне стукнуло уже девятнадцать лет и я уже прекрасно понимал: книга, позаимствованная мною без спросу, была весьма ценной, и то, что я не возвращаю ее, означало просто-напросто, что я ее украл.

Тем не менее я упаковал эту книгу в свой дорожный мешок, не испытывая при этом никаких угрызений совести, и наверняка сделал бы это еще раз, окажись я снова в подобной же ситуации. Для лучшего понимания той истории, которую я собираюсь рассказать, следует помнить, что именно ради де Селби я совершил свой первый серьезный грех.