Ай эм эн экта !   ::   Черницкий Игорь

А этот наш "конгломерат постулатов", тогда еще очередной режиссер, вытащенный Вась Васичем из какого-то Засранска, все скребся на место главного, все копал под него. Компашку подленькую вокруг себя собрал, они, гниды, всё в горком да в Минкульт ползали, всё пачкали Вась Васича. До того дошли, что в гардеробе на его дубленке слово из трех букв написали. Представляешь?! Ну, травля, в общем. Естественно, у старика сердце не выдержало: прямо в зале после генеральной репетиции и помер. Ох-ох-ох... - и в кресло хлобысь!.. На моих глазах... Жуть какая-то! Через год после его смерти я из театра и ушел. "С тех пор дарами провиденья, как птица божия, я жил". То концертик какой-нибудь, то Дедом Морозом - слава богу, эту несытную новогоднюю кормушку еще не отменили, - то одному скульптору позировал без штанов... Ну а в этот день лежу я, значит, и покуриваю. И вдруг дребезжит мой разбитый телефон. Я брезгливо так тремя пальцами, словно скользкую жабу, поднимаю трубку и низким голосом, с достоинством сэра Лоуренса Оливье, никак не меньше, цежу в микрофон: "Артеменко у аппарата". А сам лениво так почесываю другой "аппарат".

- Никита, это ты? - знакомый, какой-то до смешного детский Зинкин голос.

Я ее из космоса узнаю. Она - ассистентка на студии Довженко. О, даже в рифму заговорил!

- Я, Зизи, я, - теплеет мой голос.

- Слушай, срочно лети на студию! Я тебя итальянцам продала.

- Куда, кого, чего?! - вскочил я с тахты со страшным скрипом.

- Срочно, говорю, мотай на студию. Щорсовский корпус, второй этаж, шестьдесят шестая комната. Это телекомпания "Визави". Итальянцы у них пока комнаты арендуют. Внизу у охранника будет пропуск. Все! Давай по-быстрому.

Я вскочил и бросился в ванную - мыть голову. Июнь на дворе - по дороге высохнет.

Когда вышел из метро, волосы все еще были влажными. Я резво проскакал по ступенькам в переход и почти побежал по длинному, сумрачному бетонному туннелю. Благо, никто не мешался по дороге: прохожих - человека три-четыре. В конце перехода у противоположного выхода нищий старик наяривал на изрядно потертом баяне. Играть он не умел, но отчаянно растягивал меха, и баян издавал такие истошные вопли, будто молил о пощаде: "До-о-огорай, гори, моя лучина - дайте спокойно умереть, я уже свое отжил - о-ох-х, скоро ль, скоро ль, скоро ль гробовая..." Завидев меня, старик мгновенно перестроился и попытался сыграть "Миллион алых роз". Рядом с ним в инвалидной коляске сидел парень в голубом берете и тельнике. Пятнистые камуфляжные штаны он закатал выше колен и обнажил култышки ног, сплошь покрытые яркими красно-лиловыми пятнами. Парень подергивал ими в такт баяну. Впрочем, старик так безбожно врал мелодию, что я на бегу, как бы в назидание, продирижировав ему пальчиком, пропел: "Жил-был художник один, домик имел и холсты..." Ну так просто пропел, настроение было, душа пела. Господи, как на меня взглянул парень-инвалид! Я невольно остановился. У него были пронзительные, темные глаза на скуластом, смуглом лице с правильными чертами. Под тонкой кожей заходили желваки - он так и присушил меня своим взглядом, точно склизкую мокрицу. Я, как загипнотизированный, шагнул к нему и протянул пачку "Мальборо", которую купил, как только вышел из дому, и теперь собирался распечатать. Парень не реагировал и только напряженно смотрел исподлобья, чуть прищурившись, точно целился в душу. И тут я заметил наконец, что у него и вместо рук обрубки. Холодная дрожь пробежала у меня по спине. Я окончательно растерялся, положил сигареты на поручень его кресла-каталки, затем опустил руку в карман, сгреб мелочь вместе с жетонами метро и высыпал все в раскрытый перед стариком футляр от баяна. Честно говоря, у меня больше ничего и не было. Забегая вперед, скажу, что в тот день возвращался домой уже пешком...