Батальоны просят огня   ::   Бондарев Ю В

Из тепла, из света комнаты командиры батальонов стали выходить в плотную тьму улочки, в шум деревьев, на холодный ветер, сквозь который понеслись колыхающиеся голоса: - Липтяев, лошадь! - Сиволап, давай сюда! Где пропал? Продрогшие ординарцы подводили лошадей ближе к крыльцу, застоявшиеся лошади, привыкшие к фронтовой темноте, косили глазами на свет из дверей, фыркая, шевелили влажными ноздрями. Осенний воздух был зябок; и черное небо, вымытое в выси октябрьскими ветрами, мерцало студено, звездно, и ясен и чист был, как снежная дорога, Млечный Путь в холодных черных пространствах над этой деревушкой, над Днепром, над немецкой обороной по правому его берегу. Командир первого батальона майор Бульбанюк, тяжко крякнув, перекинул сильное тело в седло, буднично спросил Ермакова, который, сходя по ступеням крыльца, закуривал, чиркал зажигалкой: - Капитан, что там за ерунда на станции приключилась? - Начальника тыла под суд отдают, кажется. - Виноватого найти легко, - сказал Бульбанюк. - Липтяев, поехали! И пустил коня рысью, опережая ординарца. Полковник Гуляев вышел на крыльцо вместе с Алексеевым. В желтом квадрате распахнувшихся дверей Ермаков увидел их фигуры: невысокую, налитую полковника Гуляева, длинную, узкоплечую - Алексеева. И мгновенно в свежем воздухе запахло цветочным одеколоном - чистоплотный запах чего-то мирного, давным-давно забытого. - Капитан Ермаков, - сказал Алексеев вполголоса, спускаясь по ступеням, - вы получите в артполку два орудия с расчетами. Добавите своих людей. По вашему усмотрению. Ну, дорогой мой, ни пуха вам ни пера! И людей... людей берегите, дорогой мой! Это странное "дорогой мой", фраза "ни пуха вам ни пера" - обращение и непростое и необыденное - вдруг сказало все: то, что было несколько минут назад в штабе, очень серьезно, и если после боя он останется жив, то не услышит больше необычное "дорогой мой", не почувствует больше невоенного пожатия руки Алексеева - это переступало установленные взаимоотношения. К штабу полка шли молча, на ощупь обходя рытвины, наталкиваясь на влажные от росы повозки, и Ермакову казалось, что в сыром воздухе еще таял ненужный, беспокоящий запах цветочного одеколона, напоминая о том, что простая, недавно тихая жизнь круто изменила русло, и это возбуждало его. - Одного не понимаю, - сказал Ермаков и швырнул папиросу под ноги. Зачем унижаться перед Иверзевым? Почему вы мало попросили огневых средств для батальонов? Посмотрели бы на комбатов - все ждали... - Молчать! Мальчишка! - гневно перебил Гуляев. - Приказ есть приказ. Тысячу раз спрашивай о средствах - их не дадут, а приказ не отменишь! Фланги! - Гуляев зло рванул его за рукав шинели. - Ничего не понимаешь? - На войне везде риск. Это нетрудно понять. - Молокосос! Зяблик! Все с риском живешь, а не с умом! Ермаков сказал: - Я не хотел бы ссориться, товарищ полковник. - Молчи! - прервал Гуляев. - Пойдем ко мне. Поужинаем. - И внезапно, как никогда этого, не делал, притянул Ермакова к себе, стиснул до боли в плечах. - Успеешь. Дам лучших лошадей. Успеешь... туда, успеешь...

Глава пятая

По дороге в штаб батальона он не думал о Шурочке; лишь вскользь вспомнил насупленное лицо Гуляева за торопливым ужином: тот залпом выпил кружку водки, некстати сказал, что домой матери о своем возвращении из госпиталя хоть строчку бы черкнул, и, не закусывая, точно скорее хотел проститься, наконец остаться один, крикнул: "Жорка, двух лошадей. Поедешь с капитаном!" - и, даже не обняв на прощание, закончил сумрачно: "Все!" Каждый раз, когда капитану Ермакову приходилось выкатывать батарею на прямую наводку или, стоя впереди пехоты, стрелять по танкам, было это "все". "Все" - это конец прежнего, грань нового, черта жизни и смерти: сумасшедший огонь, раскаленные стволы орудий, тошнотворная вонь стреляных гильз, страшные в копоти глаза наводчиков.