Батальоны просят огня   ::   Бондарев Ю В

- Дайте жрать, полковник! Толком четыре дня не ел! - сказал капитан, улыбаясь. - Я сутки без дымового довольствия!.. - Да откуда ты?.. Докладывай! - Из госпиталя. Ждали в пути, когда кончится у вас тут. Потом появляется Жорка с майором, ну и... прикатили на паровозе. - Легкомыслие? Шутишь все? - пробормотал Гуляев, всматриваясь в заштопанный рукав капитанской гимнастерки, и густо побагровел. - Не писал из госпиталя, хинная ты душа! А? Молчал, ухарь-купец! - Я хочу не есть, а жрать! - ответил капитан, смеясь. - Дайте хоть сухарь! Водки не прошу. - Жорка! - крикнул полковник. - Проведи капитана Ермакова к машине! Жорка, до этого скромно стоявший в стороне, просветлел лицом, заговорщицки подмигнул капитану голубым невинным глазом: - Тут в лесу Недалеко. Все, что можно было сделать в создавшихся обстоятельствах, было сделано. Устало догорали загнанные в тупики вагоны; с последним, как бы неохотным треском запоздало рвались снаряды. Пожар утих. И только теперь стало видно, что стоял теплый, погожий день припозднившегося бабьего лета, Чистое сияющее небо со стеклянно высокой синевой развернулось над лесной станцией. И лишь на западе неуловимо светились в бездонной его глубине беззвучные зенитные разрывы. Порыжевшие, тронутые осенью приднепровские леса, окружавшие черное пепелище путей, обозначились четко, как в бинокле. Полковник Гуляев, потный, разомлевший, не без наслаждения скинув горячие сапоги с усталых ног, подставив ноги солнцу и расстегнув китель на волосатой пухлой груди, лежал в станционном садике под облетевшей яблоней. Здесь все по-осеннему поблекло, поредело, везде неяркий блеск солнца, везде хрупкая прозрачная тишина, вокруг легкий шорох палых листьев, чуть-чуть тянуло свежим воздухом с севера. Капитан Ермаков лежал рядом, тоже без сапог, без ремня и фуражки. Полковник, хмурясь, сбоку рассматривал его исхудалое, побледневшее лицо, прямые брови; черные волосы упали на висок, шевелились от ветра. - Та-ак, - проговорил Гуляев. - Никак, раньше времени прибежал? Что, не терпелось, терпежу не было? Ермаков вертел опавший яблоневый лист, задумчиво щурился на него. - Променять госпитальную койку вот на это... стоило, честное слово, ответил он, сдунул лист с ладони, проговорил полусерьезно: - Вы что-то, полковник, растолстели. В обороне стоите? - Ты мне не вкручивай, - недовольно перебил Гуляев. - Я спрашиваю, почему прибежал? Ермаков потянулся к яблоне, сорвал голую веточку, внимательно осмотрел ее, сказал: - Вот, оторвал эту ветку - и она погибла. Верно? Ладно, оставим лирику. Как там моя батарея, жива? - И, слегка усмехнувшись, повторил: Жива? - Твоя батарея ночью форсировала Днепр. Ясно? - Гуляев повозился, поерзал животом по желтой траве, по сухим листьям, спросил: - Какие еще вопросы? - Кто командует батареей? - Кондратьев. - Это хорошо. - Что хорошо? - Кондратьев. - Вот что, - грубовато и решительно проговорил Гуляев, - хочу предупредить тебя, и без шуток, дорогой мой. Будешь грудью по-дурацки, по-ослиному пули ловить, храбрость показывать - к чертовой бабушке спишу в запасной полк! И баста! Спишу - и баста! Убьют ведь дурака! Что? - Ясно, - сказал капитан. - Все ясно. Обветренное, крупное, заметное покатым морщинистым лбом лицо полковника медленно отпускало выражение недовольства, нечто похожее на улыбку слабо тронуло его губы, и он проговорил с грустным весельем: - Оторванная ветка! Ска-жи-те! Философ, пороть тебя некому! Лежа на спине, Ермаков по-прежнему задумчиво глядел в холодноватую синеву неба, и Гуляев подумал, что этому молодому здоровому офицеру мало дела до его слов, до откровенного беспокойства, не предусмотренного никаким уставом, - они знали друг друга со Сталинграда.