Белая ночь   ::   Азольский Анатолий

Коваля будто оглушили… Правду, сущую правду говорил финансист, потому что сослуживца своего уж он-то, Коваль, знал преотлично, и с алиментами у женолюбца какие-то сложности должны быть. Поражала не только прозорливость Алабина. В Министерстве Вооруженных Сил СССР много управлений, но ни одно из них, включая и финансовое, сбором сведений, компрометирующих офицеров госбезопасности, не занимается. Так из каких же источников почерпнуты установочные данные на человека, доступ к биографии которого затруднен?

Всю неделю крутился Коваль вокруг Алабина, доискиваясь до истины, обхаживал его. Встречи их стали ежедневными — то в нарзанной галерее, то в парке, то еще где (променады к Храму Воздуха почему-то не совершали). Обменялись телефонами.

В Москве жили, оказывается, почти рядом, на Хорошевке, не так далеко от гастронома. Более того, оба имели обыкновение давать себе в этом гастрономе краткий, но содержательный отдых после служебных треволнений: покупали фрукты к домашнему ужину, в отделе соков пили сухое грузинское вино.

И полковник Алабин раскололся, то есть признался: да, он обладает способностью мгновенно определять людей. Дар этот — не от природы, не врожденный. Служба такая у него — не без горечи поведал Алабин. Многое, очень многое познал он за двадцать офицерских лет, но истинное понимание людей пришло к нему в финансовом управлении, где он два года был начальником пенсионного отдела. Ныне же, продолжал Алабин, когда он заместитель начальника инспекции, понимание это углубилось до пугающей порою проницательности. Дело в том, что уже третий год идет демобилизация офицерского состава, охочих до хороших пенсий — уйма, без достаточных оснований причем: люди приписывают себе и годы службы в действующей армии, и ранения, якобы в боях полученные, а женщины (и не только они) доказывают прямое родство с погибшими генералами, что дает право на весьма значительное единовременное пособие. Нечестные люди, короче, в его кабинете рисуют себя мужественными защитниками Родины, воинами в небесно-голубых одеждах, не ведая о том, что они уже забрызганы черным содержимым пенсионного дела. Он, полковник Алабин, мог сравнивать слова и поступки посетителей со строчками официальных документов, сличать их и так поднаторел в этом искусстве, что очередной жалобщик еще рта не раскрыл, пенсионное дело не принесено секретаршей, нужные справки не наведены, а человек уже видится голеньким.

— И ни разу… не ошибались?

Алабин грустно поник головою.

— Ошибался… Были промахи, были. И, знаете ли, вспоминаются они гнетуще…

А у вас?

И у Коваля случались досаднейшие ошибки, но не говорить же о них. Ответил загадочно:

— Ошибки у нас сами собой исправляются… Работаем-то — с живыми людьми.

В Москву возвращались разными поездами. Перед ноябрьскими праздниками обменялись телефонными приветствиями, на Новый год тоже, трижды или четырежды виделись у гастронома, жаловались на здоровье. Май принес тему отпусков, врачи рекомендовали Ковалю Крым, Алабина склоняли к Анапе.



3

Тем опасны мерзавцы, что торят тропы не к Храмам Воздуха, а в сырые подземелья с крысами и нержавыми цепями, по истоптанным дорожкам влачатся жертвы и страдальцы, гордо вышагивают несгибаемые борцы, горя желанием скорее заковаться, а вольнодумцы хнычут и озираются, никого и ничего не узнавая, горько сожалея о том, что сдуру сунулись в щель приоткрытой на мгновение двери.

Таким очумелым и был Семен Хабалов, которого некогда заслали в окружение Власова, где он вынужденно играл роль власовца, а когда актер талдычит слова из другой пьесы, то и все на сцене начинают сбиваться с ритма и говорить не своими голосами.