Большой пожар   ::   Санин Владимир Маркович

В мирное время, спустя десятилетия после войны, они каждый день встречаются лицом к лицу со смертельной опасностью, сражаются и побеждают, получают травмы, ожоги и гибнут — в мирное время!

И день за днём, месяц за месяцем я проникался все большим уважением к этим прекрасным людям, скромным, нисколько не претендующим на внимание, не ожидающим почестей и признания, преданным своей профессии, бесстрашным перед грозным ликом огня.

О них эта книга.

И если вы, увидев, мчащиеся по улицам пожарные машины, остановитесь, посмотрите им вослед и скажете хотя бы про себя: «Удачи вам, ребята» — я буду считать, что написал «Большой Пожар» не зря.

АВТОР



…Знаешь, почему нас не очень жалуют, почему о нас редко вспоминают поэты и не пишут книг прозаики? Я много думал об этом и пришёл к выводу: потому что наша работа не приносит людям радости, она в лучшем случае уменьшает горе. Она не эстетична, наша работа, мы ничего не созидаем, не ставим рекордов, хотя рискуем жизнью, бывает, по нескольку раз на день. Даже самая блистательная наша победа — это трагедия; с нами в сознании людей ассоциируются ужасы и боль, гибель и потери, обезображенные лица и груды развалин.

Не принято писать об этом, пусть люди живут спокойно. Не принято, понимаешь? И поэтому, сынок, если ты честолюбив и жаждешь славы, если ты обижен тем, что журналисты обходят тебя стороной, и если тебе мало того, что в тебя верят товарищи, идут за тобой в огонь и в дым, — меняй профессию. Ты ещё молод, это ещё не поздно сделать.



Из письма полковника Кожухова сыну

НЕСТЕРОВ — МЛАДШИЙ

С того вечера прошло больше месяца, а мы, затянутые в водоворот воспоминаний, никак не можем из него выбраться. Воспоминания — зеркало прошлого, и, нужно сказать, зеркало весьма своеобразное: каждый видит в нем не только то, что было на самом деле, но и то, что ему хотелось бы увидеть. Поэтому иногда за неизменным и крепчайшим чаем мы схватываемся, спорим и кричим друг на друга, пока Дед не выгоняет «ораторов» на кухню, чтобы не мешали Бублику спать.

— В хореографию первым прорвался Чепурин! — настаивает Дима Рагозин.

— Суходольский в это время ещё лестничную клетку тушил.

— Память у тебя дырявая, — горячится Слава Нилин. — Вася, подтверди, ты же был наверху!

Вася, Василий Нестеров-младший, это я. И я не видел, кто первым прорвался в хореографию, Чепурин или Суходольский. Более того, рассказывали, что двери выломал Паша Говорухин. Я закрываю глаза и представляю себе широченную спину человека, который со стволом в руках подбегает к двери, вышибает её плечом, и явственно слышу громовой голос: «Прошу без паники!» Это любимое словечко Говорухина… А может, это было на другом этаже?

— Паша? — Рагозин морщит лоб. — Ты точно помнишь?

Я признаюсь, что поклясться не могу, а кажется — Ольгу это не устраивает. Она записывает в свою тетрадку: «Хореографическая студия Чепурин, Суходольский или Говорухин?» И тут же подбрасывает нам очередную шараду:

— А кто придумал — поставить на козырёк трехколенную лестницу? Ну, в первые минуты?

— Кто, кто… — ворчит Нилин. — Ангелы небесные…

— Гулин, — уверенно говорю я. — Когда мы прибыли, с трехколенки уже работали. Работали, Дима?

— Ведьма ты рыжая, — вздыхает Рагозин. — Втявула нас в историю.

Поразительно, до чего все в нашем мире завязано! Человеческие дела и судьбы переплетены, как паутина: один случайный поворот головы — и паутина разорвана, случайный шаг в сторону — наоборот, узелок завязался покрепче. Случайный — в этом все дело. Судите сами: не закури полотёр, не швырни он спичку в груду тряпок, не окажись я в тот день дежурным по городу, не отправь нас Кожухов в разведку на восьмой этаж — и вряд ли состоялся бы тот разговор, которым ошеломила нас Ольга. Впрочем, никаких «вряд ли» — не состоялся бы тот разговор наверняка. Но, поскольку указанная цепочка имела место и Микулин остался жив-здоров, узелку суждено было завязаться.

Произошло это так.