Бурбон   ::   Садовской Борис Александрович

В рассеянности переминал он алыми, как вишня, губами белый янтарь чубука и не замечал, что трубка давно погасла.

- Ну, как ты, доволен товарищами, топ cher? Ведь, правда, славные ребята у нас? - продолжал, помаргивая, Кисляков.

- Что?

- Я про товарищей: правда, что они...

- Только вот Кант этот ваш, черт его подери, банк у меня срезал, не может быть, что?

- Ты проигрался?

Мягкий голос поручика задрожал беспокойством.

- Проигрался, что? Не может быть, просто не хотелось играть, устал.

Кисляков, кашлянув, улыбнулся.

- Не одолжишь ли ты мне ненадолго, топ cher, парочку золотых? Мне очень нужно, я тебе первого...

- Возьми.

Гременицын зевнул, встал и, сбрасывая на ходу бисерные туфли, прошел в спальню.

- Послушай, Кислятина, ну, а как все-таки у нас насчет баб, что?

Кисляков замялся и покраснел.

- Я, право... не того... не нашел пока... спроси Звягина, он лучше всех знает.

- Эх, ты, Кислятина!.. Санкюлот!!! Аркашка!! Где ты там, черт тебя подери? Одеваться, живо!

В спальне Гременицына туалетный стол, перед огромным в раме красного дерева ампирным трюмо, осенен был двумя белыми водопадами волнистой кисеи. На столе блестели баночки и граненые флаконы с духами, одеколоном и помадой; ножницы для ногтей, ножницы для усов, щипцы, гребенки, подпилки, щетки. За дверью, в углу, как любезная память прошлого, в унылых складках повис под белым парчовым ментиком пышный гусарский доломан и блестящие, вышитые золотыми петухами малиновые чакчиры.* Гременицына месяца полтора всего как перевели из Царскосельских гусар в Великославские уланы за две дуэли кряду. Он, однако, лелеял в душе надежду скоро опять воротиться в гвардию.

* Чакчиры - мягкие низкие сапоги.

Кисляков, присев на подоконник, благоговейно следил, как Гременицын одевался и как Санкюлот с важностью лил ему холодную воду на руки и на затылок. Желая развлечь приятеля; он заметил, подвинувшись поближе:

- Вот скоро тебе производство в поручики выйдет.

Гременицын молча застегивал свой полотняный сюртук. Санкюлот вынес мыльный таз и вернулся тотчас с фуражкой и саблей.

- Ну, поедем,- сказал Гременицын.- Ах, да, тебе это...

Он пошарил в туалетном ящике и сунул Кислякову два червонца. Санкюлот потупился презрительно и дал господам дорогу. Когда офицеры в галоп, мелькнув под окнами, пронеслись верхами, Аркашка набил себе трубку бариновым табаком, выпятил небритую губу и, пощипывая жидкие от уха до носа бакенбарды, молвил:

- Голодранец, как есть. По два золотых занимает. Офицер тоже.

У околицы Гременицын и Кисляков сдержали коней. Поручик на своем поджаром мерине отстал далеко от кровной аглицкой кобылы корнета. Приятели поровнялись.

- Что за прелесть у тебя эта Леда, куда Звягину с его Сальвадором,искательно заговорил Кисляков.- Сколько, бишь, ты за нее дал?

Гременицын не отвечал; он упорно всматривался через улицу налево, в пятый от околицы дом. За ним туда же обернулся и Кисляков. На тесовом, черепицей крытом крылечке девушка, стройная, румяная, в холстинковом белом платье, кормила голубей. Хлопотливые птицы, воркуя и звучно плеща крылами, клевали пшено.

- Будет! - крикнула девушка и, весело смеясь, метнула последнюю горсть.

Голуби с треском взлетели и опять рассыпались дружно по ступеням и перилам. Тут только приметила красавица глядевших на нее жадно офицеров. Румяные щеки ее, вспыхнув, заалели; она улыбнулась, закрылась рукавом и порхнула в сени.

- Что? - сказал Гременицын.

- Это фершала нашего дочка,- отозвался Кисляков.- Да уж просватана, топ cher.

- Просватана? За кого?

- За корнета Мокеева.

- За бурбона? Не может быть, что?

Всадники подняли опять в галоп коней и скоро примчались к речке. Там уже барахтались в свежих струях лошади и люди.