Дебри   ::   Уоррен Роберт Пенн

Но когда он написал свою книгу и восславил горы и реки - что было? Ему дали понять, что он еврей, и обязан сойти с тропы в грязь, и снять шапку, а неевреи будут гавкать на него: "Jude, mach Mores3". Да, я видел, что писала берлинская газета о книге твоего отца, писали те самые люди, которые преломляли с ним хлеб. "Jude, mach Mores" - вот что они писали. Именно это означали их слова: "Еврей, ты не имеешь права восхвалять наши горы и реки, ибо они наши. С твоей стороны, еврей, это дерзко и нелепо говорить, что ты их любишь". Ты помнишь это?

- Да, - сказал Адам. - И я помню, как мой отец сказал тогда, что потребуется ещё не одно столетие, чтобы человек окончательно стал человеком, но кто-то ведь должен дожить до этого дня, и он взял мушкет и встал на баррикады рядом с ними, и умер бы ради того, чтобы помочь им приблизить этот день.

- Но, - сказал дядя, - он вернулся и умер, приняв Закон Божий.

- Он был старым и больным, - сказал Адам.

- Он был старым и мудрым. И я молюсь о том, чтобы ты ещё в юности извлек пользу из его мудрости.

Адам промолчал.

- Ты хочешь сказать, что укоренился в своей глупости?

- Если вы так это называете, - спокойно ответил Адам.

- А как ещё прикажешь это называть? Разве не глупость - ехать в Америку, - он замолчал и вгляделся в лицо Адама. - Или мои молитвы были услышаны? - прошептал он. - И ты не поедешь?

Адам сказал:

- Я сделаю то, что должен сделать.

- Дурак, - сказал дядя. - Ты едешь убивать или быть убитым. В Америке люди сейчас убивают друг друга, и это их выбор. Но это не твоя война. Знаешь, что говорит Талмуд? Он говорит: когда сталкиваются две великие силы, стань в стороне и жди Мессию.

Адам постарался, чтобы голос его звучал спокойно и терпеливо.

- Я мужчина, - сказал он. - Разве может мужчина стоять в стороне и ждать? В Америке сейчас - в эту минуту - мужчины сражаются за свободу.

- За свободу, - как эхо, повторил старик. - Да, твой отец сражался за свободу, и знаешь, чем эта свобода обернулась? В Праге они скинули императора и начали убивать евреев. Здесь, в Баварии, герои вышагивали, распевая песни о свободе, но потом перестали распевать, чтобы сэкономить силы для того, чтобы убивать евреев. Знаешь, что такое всемирная свобода? он помолчал. - Что ж, я скажу тебе. Это свобода убивать евреев.

Старик засмеялся.

Адам подумал: Если он не перестанет смеяться, я его убью.

Но смех оборвался.

- Есть только один выход, - сказал старик. - Мы должны ждать.

- Чего?

- Сам знаешь, чего. Дня, когда, следуя нашему примеру - примеру евреев, - весь мир познает Закон. И возрадуется святости его.

Адам посмотрел на еловый лес, на гору, где в сиянии заходящего солнца розовели снега.

- Я не хочу ждать, - сказал он.

- Чего же ты хочешь?

- Сделать все, что в моих силах, чтобы приблизить этот день.

- День, когда мир познает Закон?

- Нет, - сказал Адам, чувствуя, как возвращается гнев, вновь ощутив себя преданным и отвергнутым - как тогда, в темнеющей комнате, шесть месяцев назад, когда отец произнес слова, перечеркнувшие смысл всей его жизни и всех страданий.

- Нет, - повторил он. - День, когда мир познает Справедливость.

- Закон и есть Справедливость, - сказал дядя. И когда Адам обернулся к нему сказать что-то, чего он сам ещё не сформулировал и мог опознать только по тьме, застившей разум, и по боли в сердце, - дядя поднял руку, чтобы остановить его: - Нет, не говори того, что готово сорваться у тебя с языка. Это будет богохульством.

- Разве надежда на Справедливость - богохульство? - спросил Адам. Он чуть не плакал.

- Только в Боге есть справедливость.

- В Боге, может, и есть справедливость, - взорвался Адам, - но в Баварии никакой справедливости нет. А вы сидите здесь, в этом свином хлеву, и...

Дядя сплюнул.

- Бавария - мать проституток, - сказал он устало, как будто без осуждения.

- Вот именно. А вы сидите здесь и хрюкаете. Как один из хряков герра Целлерта. А я не буду. Здесь у меня нет элементарных человеческих прав.