Довлатову   ::   Вольф Сергей Евгеньевич

---------------------------------------------

Вольф Сергей Евгеньевич

Довлатову



СЕРГЕЙ ВОЛЬФ

Довлатову

Ай лайк джэззззз! Да и какой русский не любит быстрой езды?!

И как говорит Мастер Утиных Стад - Сережа Курехин, - "даешь налет легкого идиотизма". Простая, чуточку лирическая ситуация вдруг превращается в больную. Еще совсем недавно он подарил Андрюхе Арьеву пластинку, а тот привез ее из Штатов в Питер, а я переписал на кассету. Великий ансамбль с выдающимися музыкантами: Довлатян любил джаз. "Модерн Джаз квартет". На пластинке (как всегда почти в этом "случае") есть великая же хрестоматийная тема (и композиция) - "Джанго". Тема трагическая. В память (извиняюсь за разжевывание) Джанго Райнхарта, беспалого цыгана-гитариста, джазмена, серого человека, уснувшего перед уникальной возможностью - сыграть в концерте с Великим Дюком. А Джанго - подзадержался в отеле. Вот так...

Сережа любил, вероятно, эту пластинку, и так я ее, переписанную, и слушал, как некий изящный случайный привет. Потом - резко и навсегда по-другому. Это, оказывается, был иной привет.

О том, как он, Сережа, писал (и в России, и в Штатах), говорить сейчас и рано, и поздно. Это наверняка важно, как он писал, но для меня не в эти дни, месяцы. Существуют, правда, минимум две точки зрения на то, что же дороже - жизнь или литература. Если я и ошибаюсь, не зная своего чертова подсознания, за которое потому и не отвечаю, я считаю, что жизнь дороже. По крайней мере - чужая. Для меня. Отсюда эти наши распрекрасные (сейчас вовсе уж спровоцированные) воспоминания, как, мол, все это начиналось. Эта литература. Эта жизнь. Эта собачья жизнь в литературе. Начиналась-то как? Да никак.

Царил еще в Питере, не зная заранее своей гибели от руки "Садко", великий "Восточный" ресторан. На Бродского. Я любил заходить туда каждый день, за вшивые 2 руб. 50 коп. выпить бутылку сухого с сыром, ну а вечером чанахи, ничем не запивая, так как это следует делать наоборот. Впрочем, возможна аритмия.

Однажды подходит. Высокий, красивый, якобы застенчивый (да нет, застенчивый!) - огромный, право, на фоне портьеры "между залом и, ну как его... не залом... То ли поклонился, то ли улыбнулся, то ли скомбинировал. Мне пятнадцать, ему - десять. А я покурить вышел, за столиком, где я сидел, я, видите ли, стеснялся. А то накурено, и скрипача Степу, росточком чуть ниже холодильника (куда его однажды и засунули), не видно. То ли Сережа в университете тогда учился, то ли учился писать, - не знаю. То ли знакомы были в быту, то ли нет. Но вот так, о литературе применительно к себе - нет.

- Я, - говорит, - извините, простите, пишу. пытаюсь писать прозу, а вы...

Запнулся. Он-то - никто. А я - мэтр. Уже написал ранние рассказы. В Питере, по углам, из-за моей прозы - переполох. Джойса, говорят, узнают по шороху крыльев. Кому какое дело, что я тогда только фамилию его, Джойса, и знал.

- Ям. - говорит.

- Да, - говорю. - Так что же "я"?

- А вы - уже. Не прочли бы вы мои рассказы, так сказать, опусы?

По причинам не литературного, но пресловутого внутреннего литературного свойства, я, кажется, ответил - нет. Да что там! - просто "нет".

Отсюда, позже, окрепнув уже в некоторой наиболее общей технике свободного прозаического письма (это еще до дружбы с Воннегутом... или потом?), Сережа и родил мифчик, что-де я сказал ему "нет", так как на столе "Восточного" меня ждала рюмка водки и я торопился. Скромен был Сережа необыкновенно, осудил меня лишь за торопливость, а вовсе не за то, что я, наверняка польщенный вниманием юнца, его к этой моей рюмке все-таки не пригласил. Скромен и вариативен необычайно.