Другой ветер - Дневник собаки Павлова   ::   Крусанов Павел

Солдатка Вера сказала:

- Потом ты играл на гитаре и пил за пьяницу Анакреонта, подавившегося насмерть виноградной косточкой.

Скорнякин сказал:

- Потом ты спросил: не есть ли искусство - слияние мира дольнего с миром горним? Но ответа не получил и выпил без тоста.

Жвачин сказал:

- А потом Светка увела тебя в соседнюю комнату.

- И это все? - удивился Исполатев.

Шайтанов сказал:

- Потом ты вернулся и выпил за то, чтобы Паприка трижды вышла замуж и каждый раз удачно. Это было уже сухое.

Скорнякин сказал:

- Потом ты выпил за великие чувства, потому что человек, способный на великие деяния, но неспособный на долгие страдания, долгую любовь или долгую ненависть - не способен ни на что путное.

Паприка сказала:

- А потом я спросила тебя: что из того, что Анакреонт подавился насмерть виноградной косточкой? И ты объяснил, что это свидетельство любви Диониса к Анакреонту, а Анакреонт Диониса тоже любил, и мы выпили за взаимную любовь.

- А потом ты заявил, что готов встретиться с великой любовью, и исчез, не простившись, как английский свинтус, - сказала солдатка Вера.

Жвачин припомнил, что глухой ночью позвонил нетрезвый Ваня Тупотилов и сообщил, что в его форточку, в обличии огромной стрекозы, протиснулся Исполатев, занял его, Ванин, диван и теперь на глазах превращается в человека.

- А я, напившись, становлюсь свиньей, - признался Скорнякин.

Магнитофон заглох на ракорде. Возникла пауза, умозрительная китайская палочка с закрепленным шелком - пространство для следующей картины. На шелке контрастно и завершенно, как иероглиф, отпечаталась Анина просьба поиграть живую музыку. Жвачин подал Исполатеву гитару.

- Сегодня и я с инструментом. - Алик Шайтанов принес из прихожей гитару в пестром фланелевом чехле, похожую на эскимо в обертке.

Некоторое время щипали струны и выкручивали гитарам колки. Настроившись, Петр негромко повел тему. Шайтанов подхватил, оплел ее тугим кружевом. Обыгрывали простенький блюз в ля мажоре, понемногу расходясь и поддавая драйва. Петр синкопировал, меняя аккорды на циклический рифф, Алик тут же подлаживался - остальные, вежливо отставив тарелки, серьезно принимали безделицу за музыку. Исполатев окинул глазами зрителей: нежную Паприку, владелицу газельих очей и доверчивого сердца, убежденного, что существует очередь за счастьем - - - нагловатое лицо Жвачина с прозрачными голубыми глазами, до того ясными, будто череп его с изнанки был выложен апрельским небом - - - Скорнякина, все его добрые бугорки, ямочки и припухлости - - - сверкающую бижутерией Веру - душку с ужимками светской кокотки и маскарадом в душе, где Мессалина рядится в затрапез Золушки - - мглистое сияние Жли - капризной шутницы, изящной шкатулочки, которую нельзя не заподозрить в сокрытии клада... На всех лицах проступало вполне натуральное удовольствие. Всем нравилось легкое трень-брень. И это не нравилось Петру. "Они такие разные, - думал Исполатев. - Отчего же мы всем угодили?" Исполатев сменил тему. Шайтанов тут же подстроился, и это было уже настоящее. Теза Исполатева тосковала о звуках, что жили в тростиночках, на тетиве натянутой, в ущельях, ветре, щепочках, о музыке, которая сама себе наигрывала песенки, но вот попалась человеку на ухо, и тот ее забрал в наложницы и с нею нынче в скуке тешится. Антитеза Шайтанова возражала, что музыку музыкой музыке нипочем не растолкуешь, что она человека хитрее и силок ей не поставить. Они здорово поспорили.

- Очень! - похвалил впечатлительный Скорнякин.

Одобрили и остальные. Вдруг Аня - изящная шкатулочка - приоткрылась и наружу выкатилась драгоценная бусинка:

- Я думала - вы подеретесь.

Исполатев простил Ане розыгрыш.

- С какой стати? - отложил гитару Алик.

Петр посмотрел на Шайтанова.