Два газетчика   ::   Чехов Антон Павлович

---------------------------------------------

Чехов Антон Павлович

Два газетчика



Антон Павлович Чехов

ДВА ГАЗЕТЧИКА (НЕПРАВДОПОДОБНЫЙ РАССКАЗ)

Рыбкин, сотрудник газеты "Начихать вам на головы!", человек обрюзглый, сырой и тусклый, стоял посреди своего номера и любовно поглядывал на потолок, где торчал крючок, приспособленный для лампы. В руках у него болталась веревка.

"Выдержит или не выдержит? - думал он. - Оборвется, чего доброго, и крючком по голове... Жизнь анафемская! Даже повеситься путем негде!"

Не знаю, чем кончились бы размышления безумца, если бы не отворилась дверь и не вошел в номер приятель Рыбкина, Шлепкин, сотрудник газеты "Иуда предатель", живой, веселый, розовый.

- Здорово, Вася! - начал он, садясь. - Я за тобой... Едем! В Выборгской покушение на убийство, строк на тридцать... Какая-то шельма резала и не дорезала. Резал бы уж на целых сто строк, подлец! Часто, брат, я думаю и даже хочу об этом писать: если бы человечество было гуманно и знало, как нам жрать хочется, то оно вешалось бы, горело и судилось во сто раз чаще. Ба! Это что такое? - развел он руками, увидев веревку. - Уж не вешаться ли вздумал?

- Да, брат... - вздохнул Рыбкин. - Шабаш... прощай! Опротивела жизнь! Пора уж...

- Ну, не идиотство ли? Чем же могла тебе жизнь опротиветь?

- Да так, всем... Туман какой-то кругом, неопределенность... безызвестность... писать не о чем. От одной мысли можно десять раз повеситься: кругом друг друга едят, грабят, топят, друг другу в морды плюют, а писать не о чем! Жизнь кипит, трещит, шипит, а писать не о чем! Дуализм проклятый какой-то...

- Как же не о чем писать? Будь у тебя десять рук, и на все бы десять работы хватило.

- Нет, не о чем писать! Кончена моя жизнь! Ну, о чем прикажешь писать? О кассирах писали, об аптеках писали, про восточный вопрос писали... до того писали, что всё перепутали и ни черта в этом вопросе не поймешь. Писали о неверии, тещах, о юбилеях, о пожарах, женских шляпках, падении нравов, о Цукки... Всю вселенную перебрали, и ничего не осталось. Ты вот сейчас про убийство говоришь: человека зарезали... Эка невидаль! Я знаю такое убийство, что человека повесили, зарезали, керосином облили и сожгли - всё это сразу, и то я молчу. Наплевать мне! Всё это уже было, и ничего тут нет необыкновенного. Допустим, что ты двести тысяч украл или что Невский с двух концов поджег, - наплевать и на это! Всё это обыкновенно, и писали уж об этом. Прощай!

- Не понимаю! Такая масса вопросов... такое разнообразие явлений! В собаку камень бросишь, а в вопрос или явление попадешь...

- Ничего не стоят ни вопросы, ни явления... Например, вот я вешаюсь сейчас... По-твоему, это вопрос, событие; а по-моему, пять строк петита - и больше ничего. И писать незачем. Околевали, околевают и будут околевать ничего тут нет нового... Все эти, брат, разнообразия, кипения, шипения очень уж однообразны... И самому писать тошно, да и читателя жалко: за что его, бедного, в меланхолию вгонять?

Рыбкин вздохнул, покачал головой и горько улыбнулся.

- А вот если бы, - сказал он, - случилось что-нибудь особенное, этакое, знаешь, зашибательное, что-нибудь мерзейшее, распереподлое, такое, чтоб черти с перепугу передохли, ну, тогда ожил бы я! Прошла бы земля сквозь хвост кометы, что ли, Бисмарк бы в магометанскую веру перешел, или турки Калугу приступом взяли бы... или, знаешь, Нотовича в тайные советники произвели бы... одним словом, что-нибудь зажигательное, отчаянное, - ах, как бы я зажил тогда!

- Любишь ты широко глядеть, а ты попробуй помельче плавать. Вглядись в былинку, в песчинку, в щелочку... всюду жизнь, драма, трагедия! В каждой щепке, в каждой свинье драма!

- Благо у тебя натура такая, что ты и про выеденное яйцо можешь писать, а я... нет!

- А что ж? - окрысился Шлепкин.