Фельетоны (-)   ::   Кин Виктор Павлович

Там в четырех залах стены увешаны плакатами, приказами и знаменами.

Старые знакомые... В эти залы входишь с тем чувством, с каким человек входит в свою детскую комнату или перечитывает свои первые детские дневники. Плакат, старый товарищ, свидетель прошлых, огненных дней! Здесь и красноармеец с вытянутой на тебя рукой, строго спрашивающий: "Ты записался добровольцем?"; и рабочий с молотом, ставший во весь рост с гордыми словами: "Петрограда не отдадим!"; и баба с бубликами, и Митька-бегунец; и "Владыка мира - капитал"; и маршал Фош с польской свиньей...

Эти плакаты кажутся такими близкими и памятными, точно не восемь лет, а восемь дней прошли над советской землей. Кажется, что еще вчера я сидел в губкоме под этим плакатом с двумя несуразными, отчего-то голыми юношами, которые несут красное знамя с надписью: "Все под красное знамя Союза!" Плакат был одновременно и украшением ободранных клубных стен, и агитацией, и оружием. Плакат убивал врага наповал. А теперь он настолько устарел, настолько отодвинут новыми грандиозными событиями и задачами, что на него поставили номер и за 20 копеек показывают в музее, как старый, иззубренный в прошлых битвах заржавленный меч.

Старое старится, молодое растет. Придет день - и в музее повесят наши газеты, наши винтовки и револьверы, выставят в витринах наши рубли и червонцы. В громадной зале руководитель будет водить экскурсию и объяснять, зачем нужны были когда-то людям винтовки, деньги и противогазы. Посетители будут с удивлением и любопытством разглядывать маленькую, коричневую книжку с странным названием:

- Партбилет...

"Комсомольская правда", 7/II-26

ГОДОВЩИНА

Время текло тихо и безмятежно, - генерал Дитерикс уже заказал каюту на пароходе в Китай и писал прощальные открытки владивостокским знакомым, по мостовым гремели нескончаемой вереницей возы и экипажи, груженные офицерским и чиновным добром, а комсомольцы, бродя по улицам, уже намечали себе адмиральский дом под губком и центральный клуб. Даже начальник тюрьмы зашел в камеру к политическим и, понюхав воздух и оглядев параши, смущенно напомнил "сидельцам" о гуманном поведении администрации, попросив считать его непричастным к расстрелам и поркам.

Непредвиденные обстоятельства заставляли белые власти готовиться к отъезду. В числе этих непредвиденных обстоятельств пребывал также и Виталий Баневур, рослый курчавый еврей, инструктор Никольск-Уссурийского райбюро комсомола.

Райбюро расположилось с редким комфортом в деревне Кондратенково. Комфорт райбюро простирался даже до пишущей машинки, возбуждавшей жгучее любопытство у всего населения Кондратенкова. Всякий митинг или собеседование неизбежно кончалось общей просьбой попечатать немного на машинке, и Баневур добросовестно печатал на клочках курительной бумаги имена и фамилии желающих.

Настроение было боевое, про белых говорили обычно в прошедшем времени, несмотря на то что красные еще не пришли. А у Виталия Баневура было дело поважнее белых - приближался юбилей.

Четырехлетняя годовщина комсомола.

Машинка работала с полной нагрузкой. Баневур лихорадочно печатал, писал, рассылал. За пазухой, под стелькой сапога, в подкладке пиджака его письма и инструкции расходились по ячейкам района. В короткое время Шацкин и Рывкин стали в Никольско-Уссурийском районе популярнее генерала Дитерикса и атамана Семенова. Каждое письмо Баневур неизменно заканчивал:

"Четвертую годовщину комсомола мы будем праздновать в Красном Приморье".

И однажды, когда Баневур сидел за машинкой, в распахнутую дверь влетел мальчишка:

- Баневур!

- Ну? - неохотно отозвался Баневур, разыскивая на клавишах букву "щ". Эта буква постоянно терялась и доставляла ему немало хлопот.