Фигура   ::   Лесков Николай Семенович

ГЛАВА ШЕСТАЯ

Я жил в Киеве, в очень многолюдном месте, между двумя храмами Михайловским и Софийским, - и тут еще стояли тогда две деревянные церкви. В праздники здесь было так много звона, что бывало трудно выдержать, а внизу по всем улицам, сходящим к Крещатику, были кабаки и пивные, а на площадке балаганы и качели. Ото всего этого я спасался на такие дни в. Фигуре. Там была тишина и покой: играло на травке красивое дитя, светили добрые женские очи, и тихо разговаривал всегда разумный и всегда трезвый Фигура.

Раз я ему и стал жаловаться на беспокойство, спозаранку начавшееся в моем квартале, а он отвечает:

- И не говорите. Я сам нашего русского празднования с детства переносить не могу, и все до сих пор боюсь: как бы какой беды не было. Бывало, нас кадетами проводят под качели и еще говорят: "Смотрите - это народное!" А мне еще и тогда казалось: что тут хорошего - хоть бы это и народное! У Исайи пророка читается: "праздники ваши ненавидит душа моя", и я недаром имел предчувствие, что со мною когда-нибудь в этом разгуле дурное случится. Так и вышло, да только хорошо, что все дурное тогда для меня поворотилось на доброе.

- А можно узнать, что это такое было?

- Я думаю, что можно. Видите... это еще когда вы у бабушки в рукаве сидели, - тогда у нас были две армии: одна называлась первая, а другая вторая. Я служил под Сакеном... Вот тот самый Ерофеич, что и теперь еще всё акафисты читает [Сакен тогда еще был жив. (Примеч. авт.)]. Великий, бог с ним, был богомолец, все на коленях молился, а то еще на пол ляжет и лежит долго, и куда ни идет, и что ни берет - все крестится. Ему тогда и многие другие в этом в армии старались подражать и заискивали, чтоб он их видел... Которые умели - хорошо выходило... И мне это раз помогло так, что я за это до сих пор пенсию получаю. Вот каким это было случаем.

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

Полк наш стоял на юге, в городе, - тут же был и штаб сего Ерофеича. И попало мне идти в караул к погребам с порохом, под самое светлое воскресенье. Заступил я караул в двенадцать часов дня в чистую субботу, и стоять мне до двенадцати часов в воскресенье.

Со мною мои армейские солдаты, сорок два человека, и шесть объездных казаков.

Стал надходить вечер, и мне вдруг начало делаться чего-то очень грустно. Молодой человек был, и привязанности были семейные. Родители еще были живы и сестра... но, самое главное, и драгоценнейшее мати... мати моя добродетельница!.. Чудесная у меня была мати - предобрая и пренепорочная добром окрытая и в добре повитая... До того была милостива, что никого не могла огорчить, ни человека, ни животного, - даже ни мяса, ни рыбы не кушала, из сожаления к животным. Отец, бывало, спорит: "Помилуй, скажи: сколько ж их разродится? Деваться будет некуда". А она отвечает: "Ну, это еще когда-то будет, а я этих сама выкормила, так они мне как родные. Я не могу своих родных есть". И у соседей не ела: "этих, - говорила, - я живых видела: они мне знакомые, - не могу есть своих знакомых". А потом и незнакомых не стала кушать. "Все равно, - говорит, - с ними убийство сделано". Священник ее уговаривал, что "это от бога показано", и в требнике на освящение мясов молитву показывал, но ее не переспорил. "Ну, и хорошо, отвечала она, - як вы прочитали, то вы и кушайте". Священник сказал отцу, что это всё делают какие-нибудь "поныряющие в домы и прельщающие женища, всегда учащеся и ни коли же в разум прийти могущие". А мать говорит отцу: "Се пустое: я никаких поныряющих не знаю, а так просто противно мне, чтобы одно другое поедало".

Я о моей матери никогда не могу воспоминать спокойно, - непременно расстроюсь. Так случилось и тогда. Скучно по матери! Хожу-похожу, соломинку зубами со скуки кусаю и думаю: вот она теперь всех провожает в село, с вечера на заутреню, а сама сироток сберет, неодетых, невычесанных, - всех сама у печки перемоет, головенки им вычешет и чистые рубахи наденет...