Горельеф   ::   Сумишин Николай Флорович

- Была бы жива, не пришел бы... Еще раз спрашиваю: будешь носить или нет?

- Вот въедливый! А зимой что будешь есть? Вот так у тебя и получается: бил баклуши среди лета, а пришла зима - хлеба нету...

- Доживу - перезимую, - хмуро ответил Антик. - Ты лучше на вопрос отвечай.

- Ну, что тут сделаешь, когда сглаз. Но знай: только обед, на большее времени не имею.

Антик вздохнул: гора с плеч. Кылына согласилась, значит, слово сдержит. Повернулся - только и видела его.

- По кривой дорожке пошел человек, - завздыхала вдова. - А все война... Моего совсем забрала, а этого... Сколько людей покалечено! Эх, фриц проклятый!

Антик словно ростом выше стал. Белячок бежал впереди, весело помахивал хвостом, будто тоже радовался такой удаче.

Антик просыпался, едва забрезжит рассвет, привязывался ремнями к веревке, свисавшей с горы, и начинал качаться перед камнем. Глухие удары молотка оповещали село: Антик рубит. После его ударов начинали петь петухи, стучать калитки, реветь скот - Марки оживали.

Антик встречал солнце первым. Еще мутные волны сумерек витали над хатами, а он уже купался в блескучем, вымытом горными росами сиянии. И если посмотреть снизу, то казалось: не на веревке висит Антик, а поддерживают его над пропастью солнечные лучи.

...Через несколько дней камень ожил. На нем вырисовалась горестная женская голова в косынке. Теперь уже сельчане не смеялись, не показывали на Антика пальцем - теперь каждый удивлялся:

- Смотри, смотри, на Кылыну Марущакову похожа!

- Не-ет, на Зинку. Вон сколько горя на лице...

- Еще бы, трех сынов не дождалась...

- О-ох!..

А молоток - тук-тук! - Антик долбит. А солнце поднимается все выше и выше, и тень Антика плывет из-за села и наконец ложится возле столпившихся сельчан.

Прибежала Кылына:

- Э-эй, Антик! Иди скорее есть, а то в поле спешу.

Сходит сосредоточенность с лица Антика, добродушная улыбка согревает, распрямляет морщины. Он легонько отталкивается от камня, опускается на землю, развязывает узел.

Ест не спеша, время от времени бросает кусочки хлеба псу. Кылына разглядывает женщину на камне, покачивает головой:

- Вблизи - ничего не ясно, а из Марок... Над кем она так плачет?

- Над сыном.

- Он умер?

- Умер... как все умерли.

- В селе говорят: на Зинку похожа...

- Может, и на Зинку.

Кылына какое-то время смотрит на Антика, потом говорит с болью:

- В тебе словно кто-то огонь зажег.

- Что в сердце варится, на лице отражается... Захватила меня работа... Как в плену я, Кылына. Туман с памяти сошел. - Антик бросил ложку, подхватился. - Он, Иванко, стоит здесь, а я - здесь. Руки у него белые... И лицо белое. А немцы черные. "Ну, - кричит старший, - все?" - "Все", говорит Иванко. Старший кивает своим: мол, режьте веревки. Падает белое полотно... И остановилось мое сердце. А Иванко смеется от радости... потому что на пьедестале не фашист, а наш - шинель прострелена, и знамя... Остолбенели вражины: еще бы, надеялись увидеть немецкую силу, а увидели русскую. Да еще какую! Да еще какую!.. Мучили того мастера, резали на куски: почему не вытесал немца?!! А он: ха-ха-ха! Тверд, как скала, сильный, как дуб...

Антик вдруг умолк. Сел, взял снова ложку, покрутил ее в руке, но есть не стал.

- Может, ты вспомнишь, как моего Марка убили? - с надеждой спросила Кылына.

- Помню, первый наш бой помню. Первый и последний... Как телята, мы тогда столпились возле колючей проволоки. А проклятый фашист косит из пулемета. Тут Марко и упал на проволоку... А мне руку просадило, во, показал Антик на шрам выше ладони. - Тогда и взяли меня...

Кылына собрала посуду в корзинку. Глаза влажные от слез.

- Ну, я пойду, вечером Михася пришлю, ведь что это за еда.

- Спасибо, Кылынка... Если бы не ты, то и жить не жил бы.

И снова - тук! тук! - над селом, над всей округой.