Город у моста (Репортажи из Англии)   ::   Овчинников Всеволод

Когда Генрих VIII порвал с римской католической церковью и объявил монастырские владения конфискованными, Гайд-парк стал королевским охотничьим угодьем. Благодаря тому, что двор развлекался там соколиной и псовой охотой, посреди столичного города сохранился в неприкосновенности огромный зеленый массив, который оказался благом для грядущих поколений лондонцев.

Вскоре после того, как Карл I был обезглавлен и Англия на несколько лет стала республикой, правительство Кромвеля решило продать королевские парки в частную собственность. В 1652 году Гайд-парк был продан с аукциона тремя частями. Владелец одной из них - богатый судостроитель - тут же ввел входную плату с каждого пешехода, всадника или экипажа. Это, разумеется, вызвало большое недовольство лондонцев. Поэтому, как только монархия была восстановлена, одним из первых актов парламента после восшествия Карла II на престол была отмена сделки о продаже Гайд-парка, а также платы за вход в него.

Большинство зеленых массивов, которыми по праву славится Лондон, это не регулярные, а пейзажные парки, где можно бродить по лужайкам, загорать, играть в мяч - словом, чувствовать себя словно среди привольной сельской природы. Как и в хаотичности лондонской застройки, здесь отражено присущее англичанам представление, что дома в городе должны расти как деревья в лесу. Стало быть, роль градостроителя не должна превышать роли садовника в английском парке. Подправлять, улучшать, облагораживать то, что сложилось само собой, но не навязывать природе свои собственные, чуждые ей замыслы.

Вместе с тем Лондон представляет собой город-созвездие, город-архипелаг не только из-за традиционной неприязни к перепланировкам. В этом проявляется одна из наиболее характерных черт британской столицы: высокая мера социальной разобщенности, классовой сегрегации. Семимиллионный гигант поражает отъединенностью своих составных частей, каждая из которых подобна изолированному острову. Речь идет не просто о контрастах бедности и богатства (есть немало городов, где они обозначены куда резче), а о четких, почти осязаемых социальных перегородках, расчленяющих Лондон. По обе стороны от таких барьеров, как и во времена, описанные Бернардом Шоу в "Пигмалионе", лондонцы не только говорят на разных языках - они физически разные люди.

Ленину часто вспоминались здесь слова британского премьера Дизраэли: "Две нации!" Да, он все вмещает, этот огромный город, но ничего не совмещает. Раздельной жизнью живут в нем несхожие века и противоборствующие классы.

Только в Лондоне можно полностью оценить реализм Чарльза Диккенса, даже тех его страниц, которые порой кажутся зарубежному читателю сентиментальными. Немногие из современников писателя отваживались, как он, посещать трущобы Ист-энда, где в ту пору насчитывалось 300 тысяч голодающих, 30 тысяч бездомных, свыше 50 тысяч прозябали в описанных им работных домах.

Но тогда, столетие назад, это был шлак промышленной мастерской мира; это была клоака города, не знавшего себе равных на свете ни по населению (3, 5 миллиона), ни по богатству; это была накипь в гигантском котле, куда стекались золотоносные соки со всей колониальной империи.

Много воды утекло с тех пор под Лондонским мостом. Мир стал иным. Иным стал и город на Темзе. Однако бедность не исчезла. Она лишь изменила облик. Нужда, в которой бьется современная лондонская семья, может не походить на нищету времен Диккенса. Но разрыв между бедностью и богатством не сократился, а возрос, как расширились рубежи той зоны безысходности и отчаянья, каковую для современников Диккенса олицетворял Ист-энд.

Утрата былой роли крупнейшего порта мира, усугубляемая общим упадком британской индустрии, сделала социальные контрасты Лондона еще более острыми и мучительными.