Ёся   ::   Ольшевский Рудольф

Давай сюда веревку.

-- И все-таки, зачем мы это сделали? -- подумав немного, спросил Йося. -- Что, якоря не хватает?

-- Там холодильник. -- Показал вниз дядя Сева. -- Постоянная температура восемь градусов. Ты же любишь холодную водку.

А мы уже размотали удочки, закинули лески, и начался клев. Скумбрия на вид, хотя и умная рыбешка, в отличии от пучеглазого бычка, всегда плывущего с открытым ртом, будто у него полипы, когда ее ловишь, оказывается дура-дурой. Ей даже рачка для приманки не надо. Она клюет на пустую блесну. Как дикарь, меняющий на зеркальце слиток золота. Увидит блестящий крючок -и хвать его. Только забросишь леску, как пять-шесть отливающих сталью рыбех уже трепещутся на разных глубинах. Тащи, снимай и бросай в лодку свой серебряный улов. А когда снимаешь скумбрию с крючка, она, будто здоровается с тобой за руку -- здрасти, я ваша тетя.

Йося бегает от удочки к удочке, снимает с крючков рыбу. Глаза у него горят. Руки в крови. Он сыплет поговорками, отдаленно связанными с ситуацией.

-- Без труда не выловишь рыбку из пруда... Рыбак рыбака видит издалека... На безрачьи и рыба раком станет.. Ловись рыбка большая и маленькая... А то и просто выкрикивает слова, которые в его мозгу ассоциируют с рыбой: Риббентроп! -- кричит он, снимая с крючка скумбрию покрупнее.

А солнце уже начинает шпарить во всю. Оно тоже вроде входит в азарт.

-- Аврал! -- кричит дядя Сева. -- Пора искупаться и перекусить. Ребята в воду. Йося, доставай продукт.

Мы сматываем удочки, лодку покачивает, по днищу ходит туда-сюда, лаская ноги, теплая вода с гладкой, как березовая кора, скумбрией.

Стараясь не потерять равновесие, Йося тянет бутылки. Лицо его озабоченно -- а вдруг наши запасы склевала буржуазная акула или выпил водку из горлышка случайно оказавшийся в этих местах водолаз. Возможно чей-то шпион.

-- Есть!!! -- радостно на все побережье орет он, увидев в воде бутылки.

-- Ура! -- подхватываем мы.

И прыгаем в воду, теряя ощущение того, что тело наше ограничено размерами. Мы становимся огромной, тугой, зеленой и солоноватой водой, которая медленно поднимается в небо, а потом так же медленно опускается вместе с лодкой, вцепившейся в нее якорной веревкой.

Дядя Сева расстилает на корме газету. Кладет на нее помидоры, которые только что появились на Привозе, нарезает малосольную скумбрийку прошлого улова. Другим ножом режет хлеб, упираясь буханкой в грудь. Эту работу он не доверяет никому. Он делает ее медленно и подробно.

-- Мы будем кушать прямо с газеты "Правда"? -- спрашивает Йося.

-- Ну да, а что? -- поднимает голову дядя Сева.

-- С "Правды" я не буду. С "Правды" -- я объявляю голодовку.

-- Что же делать? "Дэйли воркер" я не выписываю.

Дядя Сева роется в сумке. Он находит в ней клочок "Новостей спорта" и расстилает его рядом на корме, затем перекладывает сюда пару помидор, кусок рыбы, хлеб.

-- Так пойдет? -- спрашивает он Йосю. Тот кивает головой. Открываются запотевшие бутылки. В четыре граненных стакана наливается по пять капель водки, в два -- по сто граммов. Столько лет миновало с тех пор, а я не помню ничего вкуснее, чем те десять граммов ледяного огня, кусок скумбрии, который еще пахнул морем и помидора, красного, как солнце, каким оно будет вечером, когда мы вернемся к нашему причалу.

Йося сильно морщится, но пьет до конца свою порцию.

-- Есть таки за что ненавидеть этих сионистов, -- говорит он, кусая помидор, -- заставляют пить такую гадость целый народ.

Мы смеемся. Он тоже. Затем он лезет в свою потертую клеенчатую сумочку и достает транзистор. Целый день на пляже он слушает революционные песни и последние известия, будто, кроме этого, нет других трансляций. Но сегодня его приемник молчит, словно он объявил забастовку, как английские шахтеры.

Йося удивлен этим молчанием.