Когда я умирала   ::   Фолкнер Уильям

Стучат, и пилят, и воздух над лицом гоняют, так что усталому человеку вдохнуть некогда, и тесло это чертово знай себе: щепку долой. Щепку долой. Щепку долой, — чтобы каждый прохожий на дороге остановился, посмотрел и сказал: какой хороший плотник. Моя бы воля, когда Кеш упал с церкви или когда на отца воз дров свалился и он лежал хворал — моя бы воля, не было бы такого, чтобы каждая сволочь в округе приходила поглазеть на нее, потому что если есть Бог, то на кой тогда он нужен. Были бы я и она, двое, на горе, и я бы камни катил им в морду, подбирал и бросал с горы, в морду, в зубы, куда попало, ей-богу, пока она не успокоилась бы и не стучало бы чертово тесло: Щепку долой. Щепку долой, и мы успокоимся.



ДАРЛ

Смотрим, как он огибает угол и поднимается по ступенькам. На нас не глядит.

— Готов? — спрашивает.

— Если ты запряг, — отвечаю. Говорю: — Погоди.

Стал, смотрит на папу. Вернон сплевывает, не шевелясь. Сплевывает с чинной неторопливостью, прицельно, в рябую пыль под верандой. Папа потирает колени. Глядит куда-то за обрыв, на равнину. Джул посмотрел на него еще немного, потом идет к ведру и снова пьет.

— Пуще всех не люблю нерешенного дела, — говорит папа.

— Это же три доллара, — говорю я.

Рубашка на горбу у папы выгорела сильнее, чем в других местах. Пота у него на рубашке нет. Ни разу не видел потного пятна у него на рубашке. Ему было двадцать два года, и он заболел оттого, что работал на солнце, а теперь объясняет всем, что, если еще раз вспотеет — умрет. По-моему, сам в это верит.

— Но если она отойдет, до того как вернетесь, — говорит папа, — ей будет обидно.

Вернон сплевывает в пыль. А дождь к утру пойдет.

— Она рассчитывала на это, — говорит папа. — Она захочет ехать сразу. Я ее знаю. Я ей обещал, что упряжка будет на месте, и она на это рассчитывает.

— Три доллара нам тогда сильно пригодятся, — я говорю.

Он глядит на равнину и потирает колени. С тех пор, как у папы выпали зубы, он будто медленно жует губами, когда опускает голову. Из-за щетины он напоминает лицом старую собаку. Я говорю:

— Ты поскорей решай, чтобы мы до темноты туда поспели и погрузились.

— Мама не такая плохая, — Джул говорит. — Не болтай, Дарл.

— В самом деле, — говорит Вернон. — Сегодня она больше на себя похожа — за всю неделю такой не была. Когда вы с Джулом вернетесь, она уж сидеть будет.

— Тебе лучше знать, — говорит Джул. — То и дело ходите, смотрите. То ты, то родня твоя.

Вернон смотрит на него. У Джула на румяном лице глаза будто из светлого дерева. Он на голову выше нас всех, всегда был выше. Я им говорю, что поэтому мама его и лупила больше и баловала. Потому что слонялся по дому больше всех. Потому, говорю я, и Джулом 1 назвала.

— Не болтай, Джул, — говорит папа, словно и не особенно прислушивался. Он глядит на равнину и потирает колени.

— Ты можешь одолжить упряжку у Вернона, а мы тебя догоним, — я говорю. — Если она нас не дождется.

— Хватит ерунду-то болтать, — говорит Джул.

— Она захочет ехать на своей, — говорит папа. Он трет колени. — Пуще всех не люблю.

— Все потому, что лежит и смотрит, как Кеш стругает чертов… — говорит Джул. Говорит грубо, со злостью, но самого слова не произносит. Так мальчишка буянит в темноте, распаляет в себе храбрость, и вдруг затих, своего же шума испугался.

— Она сама этого хотела — и на повозке тоже на своей хочет, — говорит папа. — Ей покойней будет знать, что он хороший и притом свой. Она всегда была щепетильной женщиной. Сам знаешь.

— Свой так свой, — говорит Джул. — Только кто тебе сказал, что он… — Джул смотрит папе в затылок, и глаза у него будто из светлого дерева.

— Да нет, — вступает Вернон, — она продержится, пока Кеш не кончит. Продержится, пока все не приготовят, пока срок ей не придет.