Колымские рассказы   ::   Шаламов В Т

Напиток крайне горек, пьют его глотками и закусывают соленой рыбой. Он снимает сон и потому в почете у блатных и у северных шоферов в дальних рейсах. Чифирь должен бы разрушительно действовать на сердце, но я знавал многолетних чифиристов, переносящих его почти безболезненно. Севочка отхлебнул глоток из поданной ему кружки. Тяжелый черный взгляд Наумова обводил окружающих. Волосы спутались. Взгляд дошел до меня и остановился. Какая-то мысль сверкнула в мозгу Наумова. - Ну-ка, выйди. Я вышел на свет. - Снимай телогрейку. Было уже ясно, в чем дело, и все с интересом следили за попыткой Наумова. Под телогрейкой у меня было только казенное нательное белье гимнастерку выдавали года два назад, и она давно истлела. Я оделся. - Выходи ты, - сказал Наумов, показывая пальцем на Гаркунова. Гаркунов снял телогрейку. Лицо его побелело. Под грязной нательной рубахой был надет шерстяной свитер - это была последняя передача от жены перед отправкой в дальнюю дорогу, и я знал, как берег его Гаркунов, стирая его в бане, суша на себе, ни на минуту не выпуская из своих рук, - фуфайку украли бы сейчас же товарищи. - Ну-ка, снимай, - сказал Наумов. Севочка одобрительно помахивал пальцем - шерстяные вещи ценились. Если отдать выстирать фуфаечку да выпарить из нее вшей, можно и самому носить узор красивый. [13] - Не сниму, - сказал Гаркунов хрипло. - Только с кожей... На него кинулись, сбили с ног. - Он кусается, - крикнул кто-то. С пола медленно поднялся Гаркунов, вытирая рукавом кровь с лица. И сейчас же Сашка, дневальный Наумова, тот самый Сашка, который час назад наливал нам супчику за пилку дров, чуть присел и выдернул что-то из-за голенища валенка. Потом он протянул руку к Гаркунову, и Гаркунов всхлипнул и стал валиться на бок. - Не могли, что ли, без этого! - закричал Севочка. В мерцавшем свете бензинки было видно, как сереет лицо Гаркунова. Сашка растянул руки убитого, разорвал нательную рубашку и стянул свитер через голову. Свитер был красный, и кровь на нем была едва заметна. Севочка бережно, чтобы не запачкать пальцев, сложил свитер в фанерный чемодан. Игра была кончена, и я мог идти домой. Теперь надо было искать другого партнера для пилки дров. 1956 НОЧЬЮ Ужин кончился. Глебов неторопливо вылизал миску, тщательно сгреб со стола хлебные крошки в левую ладонь и, поднеся ее ко рту, бережно слизал крошки с ладони. Не глотая, он ощущал, как слюна во рту густо и жадно обволакивает крошечный комочек хлеба. Глебов не мог бы сказать, было ли это вкусно. Вкус - это что-то другое, слишком бедное по сравнению с этим страстным, самозабвенным ощущением, которое давала пища. Глебов не торопился глотать: хлеб сам таял во рту, и таял быстро. Ввалившиеся, блестящие глаза Багрецова неотрывно глядели Глебову в рот - не было ни в ком такой могучей воли, которая помогла бы отвести глаза от пищи, исчезающей во рту другого человека. Глебов проглотил слюну, и сейчас же Багрецов перевел глаза к горизонту - на большую оранжевую луну, выползавшую на небо. - Пора, - сказал Багрецов. Они молча пошли по тропе к скале и поднялись на небольшой уступ, огибавший сопку; хоть солнце зашло недавно, камни, днем обжигавшие подошвы сквозь рези[14] новые галоши, надетые на босу ногу, сейчас уже были холодными. Глебов застегнул телогрейку. Ходьба не грела его. - Далеко еще? - спросил он шепотом. - Далеко, - негромко ответил Багрецов. Они сели отдыхать. Говорить было не о чем, да и думать было не о чем все было ясно и просто. На площадке, в конце уступа, были кучи развороченных камней, сорванного, ссохшегося мха. - Я мог бы сделать это и один, - усмехнулся Багрецов, - но вдвоем веселее. Да и для старого приятеля... Их привезли на одном пароходе в прошлом году. Багрецов остановился. - Надо лечь, увидят. Они легли и стали отбрасывать в сторону камни.