Конченые   ::   Гордон Катя

И она слушает, как хриплый голос ректора летит по большой аудитории, ударяется о стены и эхом возвращается к ней. Она слушает, как остывают фразы, превращаясь в звуки — тлеют окончания сложных слов, — и смотрит на меня.

— Я… — говорит она через паузу, — ничего не хочу… Ну… или, чтобы родители не звонили вообще, чтобы не приходили квитанции за свет и воду, чтобы не нужно было куда-то идти — платить, получать какие-то бумажки, голосовать, отвечать на вопросы… — она делает глоток, — И главное: чтобы не надо было радоваться во что бы то ни стало…

Глаза у Урюковой теперь тоже желтые от желтой занавески, за которой, как сердце в висках, бьется солнце.

В соседней комнате гремят ящиками и дверцами шкафов.

— Урюкова…, — я сморю на нее почти влюбленно, — вот скажи мне: ты играешь в этот образ… Ты дура глупая и поэтому вся такая… Декаданс, блин. Шрамы вон… Или ты умная — и тебе так плохо…

— Не знаю… — задумчиво отвечает Урюкова.

В ее голове старый слепой лектор прекращает свой монолог. Он разлепляет веки, обнажив выцветшие светло-серые глаза, делает глоток из граненого стакана — впервые оглядывает аудиторию, в которой сидит одна Урюкова — и начинает собирать свои листы. Урюкова тоже поднимается, продолжая размышлять над услышанным, и выходит из аудитории.

— Меня родители повели на Маккартни…, — Урюкова замечает меня, — На Красной площади… Ну, недавно. Они билеты еле достали. Радовались. Приехали из Испании специально — со мной пойти на Маккартни. И все наши знакомые были счастливы и рады, и завидовали, что мы идем на Маккартни на Красную площадь. И я изо всех сил тоже радовалась. И мы пришли… И народу миллион. И Маккартни с гитарой. И Красная площадь. И я смотрю вокруг — все реально счастливы, визжат, эйфория. Родители визжат. Так счастливы, что жутко… И мне, вроде как, очень — очень повезло, что я попала на концерт Маккартни, что я к сцене близко, Красная площадь. А мне, понимаешь, на «Битлз» и на Маккартни насрать… Понимаешь?



3 …

Перед лобовым стеклом появляется пара. Мой отец идет с длинной девушкой. У нее длинные ноги и длинные волосы. И язык у нее вероятно длинный — такой, что им можно лизнуть форточку на втором этаже. Но лучше этого не делать — микробы…

Отец идет под музыку, рассказывает что-то этой длинной девушке и смеется. А она глядит на него сверху — иногда улыбается.

— Твой папаша… — говорит мне Скворцов.

— Хорошо выглядит… — говорит Бардина.

— Да урод он полный! — говорю я.

Вот они исчезли из поля нашего зрения. Скворцов выключает музыку.

А потом мы вылезаем из машины и бежим, спешим нагнать моего папашу с длинной девушкой.

Мы огибаем дом так, чтобы вынырнуть из-за угла им навстречу. Мы заглядываем в арку и рассчитываем скорость и время их движения, и вновь бежим.

Теперь мы останавливаемся, тяжело дышим и делаем шаг за угол, им навстречу.

— Оля… — растерянно улыбаясь, говорит отец.

— Папуля! — приветствую его я.

— А мы тут с коллегой идем… — отец разглядывает мою компанию, которая стоит позади меня.

Лукьянова тошнит: из кустов торчит только его зад. Бардина смотрит на отца зло и курит. Урюкова спокойно и безразлично озирается по сторонам. Скворцов и Медведев пялятся на длинную «коллегу» отца. Арсентьев слушает плеер и наблюдает за нами.

— А мы тут тоже, с коллегами… — говорю я.

Кто-то за моей спиной прыснул смехом.

— Как дела? — все так же растерянно спрашивает отец.

— Тебе с какого года рассказывать?

— Да ладно тебе, мы месяц назад виделись…

Я скрещиваю указательный и средний палец и вру:

— Вот, посылают на стажировку в Париж. Озадачена сборами вещей — мамин муж покупает нам квартиру в центре… А так, все по мелочам: купить — то, сделать это…

Отец смотрит на меня удивленно.

— Я, папуль, пойду… У нас с коллегами совещание. Досвидос.