Конченые   ::   Гордон Катя

Я прохожу мимо него — чувствую щекой его удивленный взгляд. За мной идут мои коллеги. Они проходят мимо, хихикнув, презрительно оценив, и длинную девушку, и отца с ног до головы.



4…

Лукьянов все время пьет. Пьет — а потом его тошнит, или капельницу ему ставят. Приезжает бригада мужиков в белых халатах — берут у нас восемьсот рублей — и тыкают в Лукьянова, как в куклу Вуду иголки, и насыщают Лукьянова витаминами.

— Зачем ты пьешь? — спрашиваю его я.

— Пью и все… — отвечает он и все пьет.

Ему двадцать два года — он некрасивый. У него большие синие глаза — кажется, что глаза у него совершенно от другого человека, что никак не могут такие синие, большие глаза быть у пьяницы Лукьянова, что кто-то сейчас за ними придет: «Извините, мол, забыл свои синие глаза…», и Лукьянов, смущаясь, что присвоил чужое, снимет их со своего лица и станет совершенно законченным Лукьяновым.

Лукьянов бездельник. Он не работает и почти не учится. Он не хочет заводить девушку — потому, что «это лишний геморрой» — так говорит он сам. Лукьянов никогда ни с кем не спорит, он просто существует рядом — и все к этому привыкли. Он ласковый.

— Погладь меня по голове… — пьяно просит он Бардину, и, не дождавшись ответа, кладет голову ей на колени.

Бардина возмущенно закатывает глаза, но все же гладит его пьяную голову. Лукьянов улыбается. А потом опять пьет и тошнит. Он живет где-то от нас совсем далеко, в стране с синей площадью, мамками на улицах, которые кормят желающих молоком из груди, и газонами, на которых можно спать, и спать, и спать…



5…

А теперь мы все нажрались и катаемся в метро. По кольцевой. Урюкова ведет себя неприлично.

— Урюкова! Хватит заниматься эксге…эксгибиционизмом! — кричу я.

Урюкова не слышит. Лукьянов ржет без остановки и смотрит на Урюкову. На Лукьянова с презрением смотрит бабка в шубе неясной породы.

Мы начали напиваться еще на философии. Повода не было. Был Кант. Было скучно и мутно. Бардина не пила. Бардина курила.

— Урюкова, отстань от мужчины! — кричу я.

Урюкова поднимает юбку и демонстрирует мужчине худые птичьи ноги с коленками внутрь. Мужчина достает книгу и смотрит в нее. «Парк Культуры…» Арсентьев слушает музыку, закрыв глаза, но тоже ржет. Он запрокинул голову и вытянул ноги в проходе. Лукьянов ржет больше всех. Он закатывает глаза, хватает ртом воздух и висит на поручне.

— Урюкова!

В глазах плывет. Чужие лица смотрят на нас зло и устало. Скворцов и Медведев пристают к девушке с красными губами. Мы передаем друг другу коньяк. Лица хором говорят: «В общественном месте — хулиганы — двери закрываются…»

По кольцевой. Странно хорошо.

Иногда люди наполняют вагон до отказа и мы теряем друг друга. Тогда мы не ржем. Вагон пустеет — мы находим наши лица и ржем снова. Бардина тоже ржет. Но она ржет по — другому — она курила. Дети смотрят на нас — и тоже, смущаясь, поглядывая на родителей, ржут. Родители их берут за руку и уводят.

Входят калеки — собирают налог на совесть. Мы платим за отрезанные ноги. Мы предлагаем им выпить. Мы ржем.

— Вот, блядина! — зло говорит Урюковой дед с серой мордой.

Урюкова садится и закрывает лицо руками. Урюкова плачет. Мы ржем.

Все плывет. Круглые лампы, как улитки, ползут по потолку, оставляя за собой белые следы. Весь потолок в полосах и улитках. Урюкова поднимает заплаканные, акварельные глаза, встает и окидывает взглядом вагон. Она останавливает взгляд на мне. Мы перестаем смеяться. Только Лукьянов еще ржет. Он закатывает глаза и виснет на поручне.

— Мы все умрем… — выдыхает Урюкова.



6…

Смерть — наркотики — декаданс — банально, как сосиски на ужин. Но когда больше нечего есть. Сосиски — это нормально.