Конченые   ::   Гордон Катя

— Кроме еврейских… — замечаю.

Да, мой приятель Ник — еврей. Он им стал в тот момент, когда его родители — вдруг вспомнив, что они евреи, и достав из сундучка однажды скрытое окончание фамилии — «зон», — рванули в Израиль. До этого они притворялись русскими и жили в советской квартире по соседству. Жили, надо сказать, точно не хуже нас, но, когда появилась возможность — они вспомнили все — даже то, чего не было. «Еврейский консул» дежурно прослезился и дал им израильское гражданство. Потом, правда, когда появилась возможность поиметь обратно и русское гражданство, многострадальная семья Гершиных — Гершензонов — точно так же намазав звездочкой глаза, — отправилось в наше консульство ностальгировать и причитать.

Так вот, мой приятель Ник — сытый гражданин двух государств — всегда точно знает, что надо делать.

— Или с батей разменяйся… — предлагает Никита, встречая подхалимской улыбкой корявого профессора — историка, который щурится на свет, источник которого найти невозможно.



12…

Скворцов скрытный. Поэтому ничего толком про него не знаю — он учится с нами, на его машине мы однажды поедем в Крым.

— Ты кто, Скворцов?

— Я — некто, — отвечает он.



13…

Я решаю поговорить с отцом о размене его квартиры, в которой прописана и я. Я стою перед дверью — вдыхаю запах краски — жду, когда он откроет.

— Здравствуй, папа, — говорю я.

— И бабушка только приехала… — отец почти улыбается.

«Черт!»— думаю я, — при бабке не поговорить.

Бабушка тоже улыбается. Называет меня уменьшительно-ласкательно и кладет мне варенье.

— Как мама, Оленька? — спрашивает бабушка.

— Нормально. — Отвечаю я и ем варенье.

— Ну и хорошо. Я тебя с прошлым днем рождения не поздравила — на даче столько работы: пионы у меня разрослись. До сих пор цветут…

Бабушка роется в сумке и достает конверт:

— Вот, Оленька, купи себе, что сама захочешь.

Бабушка всегда хорошо выглядит. Она всегда пахнет духами и всегда много говорит. Бабушка всегда напрягает этим своего сына.

— Мам, сядь. Хватит суетиться! — говорит отец.

И «мама» садится. И мы молча сосем чай.

— А у меня есть шампанское из Франции! — кокетливо говорит бабушка.

Когда шампанское кончается — настроение у бабушки меняется:

— Я, Оленька, уже человек не молодой. По врачам хожу… Вот на папу завещание оформила… Могу вам сказать, что в Советском Союзе со здравоохранением все было нормально!

— Мама! — злится отец, — опять про Советский Союз? Ты когда — нибудь созреешь до демократии? Оль, скажи ей, что вы сейчас хоть книги можете читать, хоть новости, заграница.

Они смотрят на меня и ждут ответа.

— Да мне похрен… У меня, пап, на заграницы денег нет, — честно говорю я.

Папа опускает глаза.

— У меня сейчас… — превозмогая себя, начинаю я, — очень плохо с деньгами.

— Оленька, — бабушка смотрит на меня накрашенными глазами, — в молодости с этим всегда плохо. Но трудности закаляют… А потом, никто не просил твою маму отказываться от алиментов. Да и тебе уже 20 лет…

Я пристально смотрю на отца. Он накладывает варенье.

— Пойду я, бабуля… Привет пионам.

Когда двери лифта закрываются, я заглядываю в конверт. «Что хочешь» мне предлагается купить на 100 рублей.



14…

Мама не любит со мной разговаривать. Она боится, что я что-то не то скажу. Скажу, что живем мы долго и хреново, что всем на нас наплевать, и только дежурно вежливые Гершензоны посылают нам приветы.