Коржик, или Интимная жизнь без начальства   ::   Некрасов Евгений

Но я брезговал, считая, что достойнее совершить поступок, порочащий звание советского офицера. Без обмана: что сотворю, за то и выгонят. Однако и рискованно, как лекарственная терапия: занизишь дозу – эффекта не будет, превысишь – можно добиться такого эффекта, что посадят.

Волк у своего логова вообще-то не охотится. Но может Первые месяцы без начальства я пытался баловать себя мелкими свободами.

Оказалось, это неинтересно, как играть с самим собой в шашки:

– Разрешите идти, товарищ старший лейтенант?

– Идите, товарищ старший лейтенант, только за себя кого-нибудь оставьте.

– А некого мне оставить, товарищ старший лейтенант, я на хозяйстве один.

– Не скажите, товарищ старший лейтенант, у меня еще три старшинки.

– Что еще за старшинки, товарищ старший лейтенант? Во вверенном мне полковом медицинском пункте служат старшина, прапорщик и младший сержант, а старшинка – такого звания нет.

– Все их так называют, товарищ старший лейтенант, не говорить же “младшая сержантиха”.

Оставить дела на старшинку Любу я не мог, потому что рябенькая Люба увлекалась солдатами, причем норовила увлечься в служебное время в служебном помещении, да еще пораньше, чтобы не опоздать домой.

Старшинка Марья Николавна увлекалась, напротив, гражданскими лицами, которым вставляла казенные стальные зубы по червонцу за штуку. Тут имелась ужасавшая меня деталь. Я был убежден, что, как нет в природе двух людей с абсолютно одинаковыми зубами, так не может быть и абсолютно одинаковых зубных протезов.

Однако у Марьи Николавны они были, уже готовые, причем единственного стандарта: судя по форме и размеру, резцы взрослой лошади. Пригоршню таких зубов я отобрал у больных солдат, игравших на них в карты. Солдаты уверяли, что зубы платиновые, потому что с пробой. Какое-то клеймо там действительно было, но под лупой стало видно, что это не проба, а буквы – РККА. Стало быть, зубы эти были заготовлены для воинов никак не позже 1946 года, когда Рабоче-Крестьянскую Красную Армию переименовали в Советскую.

Лязгая новыми клеймеными зубами, выпившие для обезболивания клиенты Марьи Николавны шатались по территории части. Они считали, что имеют право на небольшую экскурсию, раз все равно уплатили часовому за вход пачку сигарет. Пока не надоело, я примерно через день ловил Марью Николавну на месте должностного преступления. Оправдывалась она почему-то тем, что у нее нет курвы невестки.

Наконец, была еще старшинка Света, с которой я стал потом ходить в Театр Гоголя, а тогда меня интересовало только, можно ли оставить на нее медпункт, и выходило, что нельзя. Света ничем заметно не грешила. Но это лишь если закрыть глаза и сказать себе, что даже на подозреваемых в отцеубийстве распространяется презумпция невиновности. А с открытыми глазами самый юный пионер, если он успел пройти в школе насчет пестиков и тычинок, не усомнился бы, что Света грешит много, часто и вкусно. Она, казалось, готова была в любой момент выскочить из своего сестринского халата, как фасолина из стручка: от нечаянного прикосновения, от тепла или безо всякой внешней причины – оттого, что созрела.

Терялся. Это я отвечаю на дежурный, как яичница, вопрос. Терялся, упускал свое, а также тушевался и менжевался. Перед Светой и перед всей общагой, под крышу набитой старшинками и офицерскими женами, оставленными без мужей кто надолго, а кто, как потом оказалось, навсегда. Хотя при этом я слыл отчаянным ходоком и поддерживал такую репутацию, выдавая свои медицинские познания за продукт многотрудных личных опытов. Когда бурного прошлого нет, его выдумывают, а когда оно есть, скрывают.