Ледоход   ::   Горький Максим

Каждый раз, когда рассказывают что-нибудь чудесное, страшное, грязное или злое,- он негромко, но непоколебимо уверенно отзывается:

- Это совсем верно...

И словно трижды бьет меня в грудь жестким тяжелым кулаком.

Работа встала, потому что Яков Боев, косноязычный и кособокий, тоже хочет рассказать что-то рыбье и уже начал, но ему никто не верит, смеются над его измятою речью; он - божится, ругается, сердито сует долотом в воздух и, захлебываясь злой слюною, кричит, на смех всем:

- Один - чего ни ври - принимают, а как я вам - правду,- ржете, галманы, пострели вас в душу...

Все бросили работу и шумят, размахивая пустыми руками; тогда - Осип снимает шапку, обнажая благообразную серебряную голову, с плешью на темени, и строго кричит:

- Будя, эй! Позвонили, отдохнули, и - ладно!

- Сам завел,- хрипит солдат, поплевывая на ладони.

Осип пристает ко мне:

- Наблюдающий-и...

Мне кажется, что он сбивает людей с работы своими россказнями, имея какую-то цель, но я не понимаю - хочет ли он болтовней прикрыть свою лень или дать людям отдых? Перед подрядчиком Осип держится льстиво, низкопоклонно,- "ломает дурака" перед ним и каждую субботу умеет выклянчить у него "на чаишко" для артели.

Вообще он человек "артельный", но старики его не любят, считают шутом, бездельником и относятся к нему неуважительно, да и молодежь, любя слушать его болтовню, смотрит на него несерьезно, с недоверием, плохо скрытым и часто злым.

Мордвин, парень грамотный, с которым я говорю иногда "по душам", однажды, на мой вопрос - что за человек Осип, сказал, усмехаясь:

- Не знай... пес его знает... так себе - ничего...

И, подумав, добавил:

- Михайло, который помер, резкий был мужик, умный,- так он раз лаялся с им, с Осипом-то, да и говорит: "Али, говорит, ты человек? Работник в тебе подох, а хозяин - не родился, так, говорит, ты и будешь всю жизнь болтаться на углу, как забытый отвес на нитке"... Вот это, поди-ка, верно про него...

И еще подумав, мордвин беспокойно договорил:

- А так он ничего, добрый человек...

У меня глупейшая позиция среди этих людей: пятнадцатилетний парень, я приставлен подрядчиком - записывать расход материала, следить, чтобы плотники не воровали гвоздей, не таскали в кабак досок. Гвозди они воруют, нимало не стесняясь моим присутствием, и все усердно показывают мне, что я на работе среди них - человек лишний, неприятный И если кому-нибудь представляется случай незаметно задеть меня доскою или иным способом причинить мне маленькую обиду - они это делают очень умело

Мне с ними неловко, стыдно; я хочу сказать им что-то, что помирило бы их со мною, но не нахожу нужных слов, и меня давит угрюмое чувство моей ненужности.

Каждый раз, когда я записываю в книжку количество взятого материала,Осип, не торопясь, подходит и спрашивает:

- Нарисовал? Ну-кось, покажь...

Смотрит на запись прищуря глаза и говорит неопределенно:

- Мелко пишешь...

Он умеет читать только по печатному, пишет тоже печатными буквами церковного устава - гражданская пропись непонятна ему.

- Это - корытцем-то - какое слово?

- Добро.

- Добро-о! Ишь петля какая... А что написано строкой этой?

- Досок вершковых, девятиаршинных, пять.

- Шесть.

- Пять.

- Как же пять? Вот, солдат перерезал одну...

- Это он напрасно, надобности не было...

- Как же не было? Он половинку в кабак снес...

Спокойно глядя в лицо мне голубыми, как васильки, глазами, с веселой усмешечкою в них, он навивает на палец колечки бороды и неотразимо бесстыдно говорит:

- Рисуй шесть, право! Ты гляди, кукушкино яичко,- мокро, холодно, работенка тяжелая - надобно людям побаловать душеньку, винцом-то ее обогреть? Ты - не строжись, бога строгостью не подкупишь...