Любовь после Дружбы   ::   Зайончковский Олег Викторович

, потому что Гарик его на эту должность не назначал, но и не выражал протеста. Таким образом, раз Геныч постановил идти, значит, решение было принято окончательно.

Ходу до «Дружбы», если даже добираться не проезжими дорогами, а напрямик, было километров пять. Однако испытание предстояло не столько ногам индейцев, сколько их боевому духу. Дело в том, что путь их лежал через земли, принадлежавшие не условному, а вполне настоящему противнику. Остался позади родной микрорайон, в котором Гарика с Генычем знала каждая собака. Потом друзья прошли частный сектор, где собаки им были знакомы через одну. А потом… потом надо было пересечь черту, за которой начиналась вражеская территория. Черта была невидимая, но хорошо известная всем городским обитателям. Даже упомянутые собаки, чем бы они ни были увлечены, добежав до этой черты, останавливались, будто натолкнувшись на какую-то преграду, и поворачивали обратно. Эта черта была условная граница между городом и поселком, именуемым в просторечии Гоп. Полное название поселка было – Гоп-шлеп, и происходило оно от небольшой железных дел фабрики, которой поселок принадлежал. День и ночь стучали на фабрике механические ножницы – гоп! – и с громом шлепались отрубленные железные листы. Но был и второй смысл у названия поселка. «Гоп!» – говорили местные ребята каждому, кто имел неосторожность пересечь границу поселка. Пошлина за проход была известная, но платить ее Гарику с Генычем ой как не хотелось…

Но, на счастье отважных индейцев, время было позднее, а гоп-жители, несмотря на свои разногласия с городскими, все-таки принадлежали к одной с ними человеческой общности. Следовательно, те, кто был свободен в ту ночь от смены, а также их воинственное потомство – все уже спали под грохот своей фабрики. Тем не менее друзья прошли Гоп самым скорым шагом, на какой были способны, и только индейская гордость не позволила им сорваться на бег.

Лишь основательно отдалившись от последнего гоповского сарая, Гарик с Генычем перевели дух. В эту минуту они полагали, что главное испытание осталось для них позади, но они были не совсем правы. Теперь им предстояло пересечь пустырь, отделявший город от естественной природы, а дальше путь их лежал лесом – довольно густым и темным. Пустырь шириной с полкилометра был действительно пустырь, а не поле. Он был усеян не полезными растениями, а свалками и всяким хламом, вывезенным из города. Но Гарика с Генычем не пугали белевшие в ночи тела холодильников и страдальческие лики газовых плит с разверстыми духовками. Их больше волновал приближавшийся лес.

Известно по книжкам, что лес для индейца – родная стихия. Так-то оно так; только надо понимать разницу, что одно дело – американский книжный лес, а другое – наш, русский. Это в их, американском, лесу, если правильно ступать, можно даже ночью передвигаться бесшумно и незаметно; а в нашем, как ни ступай, – сплошной треск под ногами. Это там индеец, дитя природы, может говорить на языке птиц и зверей; а тут… как заухает кто-то в чащобе, засвистает, заплачет – поговори на таком языке! А дух в нашем лесу стоит тяжелый, словно в старой избе, – так и ждешь, что объявится вдруг хозяин, схватит тебя за шиворот и спросит грозно: «Ты почто сюда забрался, негодник?»

Одним словом, в ночном невымышленном лесу наши городские индейцы почувствовали себя неуютно. И тут оказалось, что они не окончательно утратили способность к воображению. Против их воли фантазия населяла невымышленный лес вымышленными существами – безымянными и оттого пугающими. Шляться таким способом Гарику с Генычем еще не доводилось, поэтому лесной отрезок пути показался им самым захватывающим.

Но важно было еще не потерять в потемках нужную тропинку и не сбиться с дороги.